Из Москвы мне пришлось уехать в конце января. Я уже говорил,
что последний раз переехал через границу по своему легальному паспорту. Но,
конечно, приехав в Москву накануне восстания, я не счёл возможным прописываться
по этому паспорту. Весь декабрь я прожил, как обычно, нелегально. Но как только
Дубасов известил о том, что все революционеры за пределами досягаемости, я дал
свой паспорт в прописку на квартире одной из деятельных работниц нашей
железнодорожной организации. Участок прописал меня как только что приехавшего
из-за границы. Таким образом, я стал временно легальным человеком, у которого
была квартира и, следовательно, можно было произвести обыск. Обыски — если не
ошибаюсь, два — прошли совершенно благополучно: у меня ничего не нашли и меня
не арестовали. Но это мешало работе и ясно показывало, что хотя у полиции нет
никаких данных о моей работе в Москве с октября, но я всё-таки у неё на виду,
как не раз уже привлекавшийся в старые времена, и что за мной, следовательно,
установлен надзор.
Вообще в Москве становилось трудно работать, на улице меня
часто узнавали слышавшие и видевшие меня на митингах. Ведь в дни свободы я
выступал довольно часто, на самых различных собраниях. Решили, что мне лучше
уехать из Москвы. Я перебрался в Петербург. Там шла в это время усиленная
работа по подготовке съезда, который должен был окончательно объединить партию.
На местах шло стихийное объединение большевистских и меньшевистских
партийных низов. Во время московского восстания произошли конференции обеих
частей партии. Наша конференция в Таммерфорсе, на которую мы, москвичи,
благодаря восстанию не могли послать делегатов, в принципе одобрила объединение
центров и выработала основные положения созыва съезда. Были выбраны на
паритетных началах Объединённые ЦК и редакция Центрального органа. Я застал
усиленную подготовку избирательной платформы нашей большевистской частью ЦК под
руководством Ильича, причём, конечно, главная часть работы выпала на его долю:
были выработаны 11 проектов резолюций по всем вопросам порядка дня съезда.
До сих пор, на первых трёх наших съездах, делегаты
выбирались исключительно узким кругом профессионалов-революционеров, входивших
в состав комитетов. Теперь впервые к выбору делегатов должны были быть
привлечены все организованные члены партии. Причём организация должна была
посылать от 300 человек одного делегата. Перед выборами должна быть обязательно
проведена дискуссия на собрании всех членов партии по избирательным платформам
большевиков и меньшевиков. Меньшинство организации, собравшее не менее 150
голосов, имело право послать своего делегата. Руководить всеми выборами должны
были особо назначенные для этого представители Объединённого ЦК. Если не
ошибаюсь, таких представителей было всего назначено шесть (трое большевиков и
трое меньшевиков). В качестве одного из представителей от большевиков Ильич
выдвинул мою кандидатуру. Так что вскоре мне пришлось поехать в свой
избирательный округ. На мою долю выпала поездка в один из наиболее тяжёлых
округов: меня назначили проводить избирательную кампанию на Востоке, т. е.
в Самаре, на Урале и в Сибири.
Я прежде всего поехал в Сибирь. Здесь предстояла самая
трудная задача — провести избирательную кампанию в то время, когда два «доблестных»
генерала — Ренненкампф и Меллер-Закомельский — ликвидировали там восстание. Мне
предстояло объехать Омск, Красноярск, Томск, Иркутск и Читу, важнейшие центры
Сибирского союза. В Красноярск, Иркутск и Читу я попал в самый разгар военных
действий. В Красноярске заканчивала уже своё существование Красноярская
республика, в Чите Ренненкампф наносил последние удары читинскому вооружённому
восстанию, а в Иркутске только что начиналось вооружённое восстание местного
гарнизона. По всему Великому Сибирскому пути шло бесчинство карательных
отрядов. Не раз приходилось видеть избиения, порку и истязания, которым
подвергались железнодорожные служащие и рабочие. Вся дорога была сплошным
кошмаром. Здесь уже не было борьбы, борьба уже кончилась, здесь была голая,
ничем не прикрытая месть победителей, глумление над побеждёнными.
Я очень плохо помню отдельные моменты из этой поездки. Помню
одно избирательное собрание в Иркутске, которое было окружено казаками. Мы всё
же довели его до конца, и затем пришлось улепётывать через заборы. Помню и
выезд из Иркутска. На вокзале билетов не продают. Отправкой воинских эшелонов
заведует комендант станции. Частные лица должны предъявлять удостоверение о
благонадёжности от жандармского начальства, иначе выехать нельзя. У меня,
конечно, никаких удостоверений нет, паспорт мой очень ненадёжный, а уехать
нужно. Обращаюсь за советом к носильщику. За 25 рублей он устроил меня без
билета.
В вагоне исключительно одни офицеры, всё молодёжь. Очень
подозрительно смотрят на меня. Разговор среди них самый черносотенный.
Взбираюсь на верхнюю полку, притворяюсь спящим. Через некоторое время слышу:
шушукаются между собой. Оказывается, приняли меня за сыщика, только
притворялись черносотенцами, а на деле все они революционно настроены, все
участвовали в Чите в военной организации. Ну, тогда спокойно схожу, прошу их
помощи. Моментально ребята достают кто офицерскую тужурку, кто шинель, одним
словом, обмундировали меня настоящим офицером. Не успел я переодеться, как
поезд останавливается посреди дороги. Мои спутники догадываются, что предстоит
обыск и осмотр пассажиров. Немедленно создаётся вполне легальная обстановка.
Раскладываются карты, появляется коньяк. Входит шествие: впереди два сыщика с
электрическими фонариками, затем кучка жандармов, обрюзглый генерал, а за ним
военная свита. Сыщики освещают каждое лицо, заглядывают повсюду: под лавки, на
верхние полки. Наша компания, и я в том числе, очевидно, не внушала никакого
подозрения: уж больно типично армейская обстановка у нас получилась. Шествие
проходит дальше. После оказывается, что сам Меллер-Закомельский остановил и
проверил наш поезд. Мы видели, как из соседних вагонов выволакивали двух
штатских, из них одного старика еврея — только за то, что еврей. За это «преступление»
Меллер вешал или расстреливал на месте.
Помнится мне, нигде не удалось провести выборы так, как того
требовала инструкция Объединённого ЦК. При всём желании провести свободное
общее собрание всех членов партии в районе военных действий было совершенно немыслимо.
Вообще, как это оказалось на съезде, наши большевистские организации,
работавшие преимущественно в крупнопромышленных центрах, не имели возможности
учесть при голосовании весь действительный состав членов партии. Выборы
происходили либо при ликвидации, либо во время вооружённых восстаний. Наоборот,
меньшевики посылали своих делегатов из таких мест (мелких городов, ремесленных
центров и непромышленных областей), которые никаких массовых выступлений не
пережили, где благодаря этому не наблюдалось ещё наступления реакции. При
проведении выборов ЦК, в котором главную роль, несмотря на паритетность, играли
меньшевики, сумел организовать дело таким образом, что нас, большевиков,
отправляли представителями в районы, в которых заведомо ничего нельзя было сделать.
Между тем своих, меньшевистских агентов ЦК отправлял в районы, в которых можно
было бесконтрольно зачислять в организацию сколько угодно членов. Так,
например, по совершенно нерабочему центру — Тифлису — послано было чуть ли не
вдвое больше делегатов, чем от всего московского района.
На обратном пути в Москве я ещё застал выборы в самом
разгаре. Моя кандидатура была выдвинута, если не ошибаюсь, в городском районе
на собрании печатников и городских работников (сюда входили трамвайщики и
рабочие городских электростанций). От них я получил мандат на съезд. Нам,
делегатам, нужно было пробраться через петербургские явки. Оттуда мы попадали в
столовку Технологического института, которая в то время служила главным штабом
ЦК. Здесь работала Надежда Константиновна, именно к ней мы направляли наших
делегатов[i].
У меня была особая инструкция насчёт одного делегата. Он
хотя и работал в Москве, но Московский комитет его кандидатуры не выдвинул, так
как совершенно не был доволен его работой и, кроме того, подозревал его в ряде очень
неблаговидных поступков. К нашему большому удивлению, он всё-таки получил
мандат от одной из провинциальных организаций. Именно в это время поступило
заявление от одного старого члена партии, обвиняющее его в провокаторстве. Мне
было поручено направить этого делегата на совершенно другую явку, откуда он
должен был попасть в маленькое финляндское местечко и там уже выжидать
результатов расследования. Мы все, москвичи, были уверены, что этому делегату
вместо съезда придётся остаться в этом местечке навсегда. По крайней мере мне
удалось заручиться помощью финских боевиков, чтобы покончить с ним. Я жил с ним
в течение нескольких дней, но, наконец, получил известие, что обвинение не
доказано и я этого делегата могу направить на съезд. Очень мне этого не
хотелось делать, потому что личное убеждение в нечистоплотности его у меня
осталось. Но волей-неволей пришлось подчиниться и дать ему на этот раз
настоящую явку.
Всех делегатов из Петербурга направили немедленно в
Финляндию, в морской порт Ханко. При помощи революционно настроенных финнов («активистов»)
и финских социал-демократов мы получили для наших делегатов в Ханко несколько
переселенческих бараков, где они должны были ожидать. Были заранее закуплены
места на одном пароходе для отправки всех делегатов в Стокгольм, причём
опять-таки при посредстве финских товарищей было получено обещание не требовать
с нас при переезде заграничных паспортов. Когда я приехал, большинство
делегатов было уже в Ханко. Они изнывали от тоски в этом маленьком местечке. Помещения,
в которых приходилось жить, были далеко не благоустроены, кормили тоже неважно.
Целые дни проходили в дебатах между меньшевиками и большевиками. Одно было
хорошо — совершенно не приходилось бояться русских сыщиков. Финская полиция
оберегала нас от них. Финляндия пользовалась ещё полной свободой.
Наконец, к великой нашей радости, нас погрузили на пароход,
очень чистенький, очень комфортабельный. На этом пароходе ехало человек 125–130,
почти весь съезд. Вечером мы, наконец, отчалили от Ханко. Ночь была тёмная и
сильно туманная. Кроме нас на пароход были погружены скаковые лошади. И вот,
чтобы их не укачало, капитан решил держаться шхер и по возможности дольше не
выходить в открытое море. Мы плыли уже несколько часов и уселись ужинать за
роскошно сервированный стол, уставленный шведскими закусками. Наши ребята очень
заинтересовались громадным самоваром с несколькими кранами, который стоял на
конце стола. Особенно стали близко знакомиться с этим самоваром, когда
убедились, что в нём не чай, а разного рода водки.
Только что мы почувствовали себя совершенно уютно за столом,
как вдруг раздался сильный толчок — со стола полетела вся посуда, второй толчок
и сильный треск — мы все оказались на полу в самых занятных позах. Выбежали на
палубу — ни зги не видать, вокруг нас густой туман. Мы покачиваемся на одном
месте... Команда суетится, командир что-то командует. Спускают лодки. Иду
парламентёром к капитану, чтобы узнать, в чём дело. Говорит, что налетели,
очевидно, на скалу, но где мы, далеко ли от берега — ничего пока ещё
неизвестно. Спрашиваю, есть ли опасность. Говорит, что пока ветра нет, не
опасно, а если поднимется ветер, можем перевернуться. Пока исследуют величину
пробоины, ничего определённого сказать нельзя. Просит успокоить товарищей.
Уславливаемся, что он будет держать меня в курсе дел, но пусть лучше товарищи
пока не знают, что есть опасность. Он уверен, что в случае опасности все будут
спасены.
Убеждаю Луначарского начать дискуссию с меньшевиками, чтобы
занять время и отвлечь внимание. Недаром в тогдашних юмористических журналах
любимой темой острот были вечные споры меньшевиков с большевиками. Рассказывали
в то время такой анекдот: двое полицейских ведут вешать двоих — большевика и
меньшевика. Конвоиры хотят выпить, но боятся оставить арестованных. Однако,
узнав, кто они, смело идут в кабак. Будь одни большевики или меньшевики,
обязательно убежали бы, а раз те и другие вместе, заспорят и забудут про побег.
Так вышло и сейчас. Кто-то из большевиков изложил свою точку
зрения на аграрный вопрос. Маслов стал оппонировать, разгорелся спор, и все
забыли о том, что мы сидим на камне и ежеминутно можем опрокинуться.
Капитан мне сообщил, что пробоина очень большая, машины и
нижние каюты залиты водой. Он велел раздать всем спасательные пояса; лодки все
спущены, надо ожидать худшего. Из-за тумана совершенно нельзя было определить,
на каком мы расстоянии от берега, даже в каком направлении берег. Он начал
подавать тревожные сигналы. Завыла сирена, и стали стрелять из пушек. Публика
начала серьёзно волноваться, когда начали надевать пояса. Маслов сразу надел
для верности даже два пояса. Но надел их так, что, если бы ему пришлось прыгать
в воду, обязательно очутился бы в положении ваньки-встаньки: голова оказалась
бы под водой. Наши ребята, среди которых Арсений (Фрунзе), Ворошилов,
Большакова (Самойлова), Химик (Бубнов), все москвичи, ленинградцы, уральцы,
сибиряки и прочие не теряют духа — затевают пение, пляшут вприсядку, чем
приводят в умиление всю финскую команду.
Я боюсь только одного: как бы на наши тревожные сигналы не
пришла нас спасать какая-нибудь канонерка или миноносец, или другое военное
судно, крейсирующее вдоль берегов. От потопления-то она спасёт, но, забрав на
свой борт, поинтересуется, каким образом такая большая компания русских попала
на судно, идущее в Стокгольм, почему ни у одного из этих русских нет паспорта.
Поинтересовавшись этими щекотливыми вопросами, не вздумали бы ещё наши
спасители вместо Ханко или другого финляндского порта прямёхонько доставить нас
в руки русской охранки. Эта перспектива казалась мне гораздо неприятнее, чем
риск вплавь добираться до берега.
Маслов тоже очень беспокоился, но, как казак родом, он
уверял всех, что он беспокоится больше всего о том, что если он утонет, то
вместе с ним утонет и его аграрная программа, её, кроме него, никто не сможет
защитить, а тогда Ленин, который ехал не с нами, наверное, проведёт свою
национализацию. Мы смеялись над меньшевиками, говоря, что для пользы партии
выгодно, чтобы пароход потонул. Здесь почти вдвое больше меньшевиков, чем нас,
большевиков. Значит, с каждым большевиком погибнут двое меньшевиков, а за это
стоит пострадать.
За пререканиями, спорами, песнями и плясками мы не заметили,
как настало утро. Туман начал рассеиваться. Часов в 6 на горизонте показался
дымок. Я пошёл к капитану справиться, какое судно подходит. Оказывается,
ледокол. Когда я узнал, что команда на нём не русская, а финская, то совсем
успокоился. Капитан очень лестно отозвался обо всей нашей компании:
— Если бы сегодня у меня была обычная буржуазная публика,
была бы настоящая паника. А вы весело провели ночь, ни с кем истерик не
случилось, очень хороший вы, видно, народ, сразу видно, что русские
революционеры. Они ничего не боятся.
Нас всех спустили в лодки и пересадили на ледокол. Пароход с
командой так и остался на камне. Когда совсем рассвело, стало видно, что мы
наскочили на камень всего в нескольких милях от берега.
[i]
В период подготовки IV (Объединительного) съезда партии вся техническая работа
по созыву съезда была возложена на Н. К. Крупскую, Л. М. Книпович
и Е. Д. Стасову. Н. К. Крупская организовывала отправку
делегатов из Петербурга в Финляндию, Е. Д. Стасова — переправку их из
Финляндии в Швецию (обычно через Або или Ханко), а Л. М. Книпович
(владевшая шведским языком) принимала делегатов в Стокгольме. М. Н. Лядов
в дальнейшем рассказывает об организации отправки с помощью финских
социал-демократов большой группы делегатов IV съезда из Ханко в Стокгольм.
Комментариев нет:
Отправить комментарий