вторник, 25 июля 2017 г.

В Берлине

Центром моей деятельности должен был быть Берлин. Там уже был сплочённый, чисто искровский кружок. Идейным вождём искровцев считался доктор Вечеслов (член лиги). Кроме него там жил Пётр Гермогенович Смидович (Матрёна), студент Житомирский, оказавшийся потом провокатором, Бухгольц — немец, долго живший в России и высланный оттуда за политическую работу. Это был центр Берлинской группы, постепенно примкнувшей к большевикам. Обособленно от них стояла техническая, очень конспиративная, группа, которую возглавлял Пятницкий, живший под именем Фрейтага. Кроме него в эту группу входили Щеколдин (Повар), Копп (Сюртук), несколько позднее появился и Квятковский. Берлинская техническая группа вела большую ответственную работу. В её руках находились все конспиративные связи на границах, ею велись все сношения с техническими агентами внутри России. Это был основной нерв всей партийной подпольной техники по снабжению России заграничной литературой и переправке работников из-за границы в Россию. Через Берлин же проходили все работники, вынужденные эмигрировать за границу.
Как я уже говорил, душой всего этого дела был Пятницкий. Живой, энергичный, он жил только этой работой, ни о чём кроме неё в то время не мог думать. Он форменным образом терроризовал немецких социал-демократов. Наша нелегальная экспедиция находилась в подвальном этаже громадного здания, занятого редакцией, складами и типографией центрального органа германской социал-демократической партии — «Форвертса». На границах мы пользовались услугами местных социал-демократических организаций или, верней, отдельных социал-демократов, указанных организациями.
Пятницкий на своём ломаном немецком языке налетал на какого-либо немецкого партийного чиновника, наседал на него до тех пор, пока тот не соглашался выполнить то или иное необходимое для транспорта дело. Несмотря на это, все немцы, с которыми ему приходилось иметь дело, любили и уважали его. Часто в разговорах с немцами, в особенности с рядовыми партийными работниками, приходилось слышать самые лестные отзывы о Пятницком. «Да, — говорили они, — если б у нас были такие работники, готовые на самопожертвование, как ваш Фрейтаг[1], дело шло бы лучше. У нас, к сожалению, чересчур много чиновников и мало революционеров».
На складе полученная из Женевы литература зашивалась в определённой формы пакеты, удобные для переноски на спине, затем эти пакеты упаковывались в ящики и отправлялись под видом того или иного товара в пограничные города. Там они попадали к местным нашим агентам, которые уже передавали их контрабандистам для переноски за границу. Эта работа в Берлине была нелёгкой, потому что германская полиция действовала в полном контакте с русским департаментом полиции. За домом «Форвертса» была установлена постоянная слежка как со стороны немецких, так и русских шпионов. Нужно было проявить большую изворотливость, чтобы получить литературу из Женевы и отправить её за границу. Вожди германской социал-демократии со своей стороны боялись скомпрометировать партийное учреждение участием в конспиративной работе русских революционеров.
Со всеми этими трудностями Пятницкий справлялся блестяще. Он был как будто бы специально рождён для конспиративной технической работы. Он ездил сам по границам, торговался с контрабандистами, буквально дрожал над каждой партийной копейкой.
В числе прочих поручений у меня была официальная бумажка от ЦК нашей партии к редакции «Форвертса», в которой сообщалось, что после состоявшегося партийного съезда ЦК просит впредь помещать на страницах «Форвертса» лишь те корреспонденции из России, которые подтверждены уполномоченным ЦК. Эта просьба была вызвана тем, что очень часто в «Форвертсе», как и во всей заграничной печати, печатались самые фантастические сведения о России. Чуть не ежемесячно сообщалось о покушениях на царя и на разных высокопоставленных лиц. Наряду с тем перепечатывались без всякого критического разбора сообщения официального телеграфного агентства или, что ещё хуже, перепечатывались из буржуазных газет специально фабрикуемые министерством финансов сведения о благополучии России.
Я пошёл с письмом ЦК к ответственному редактору «Форвертса» Курту Эйснеру, рассказал ему о развернувшемся рабочем движении, о большой работе, которую уже ведут наши партийные организации, указал на важность широкого ознакомления немецких рабочих с нашим движением и предложил ему регулярно снабжать его корреспонденциями о России. Он ответил мне, что будет охотно помещать наши корреспонденции, но только не очень часто. «Форвертс» не может уделить много места иностранному движению, в особенности русскому, которое ещё так молодо и так мало может дать зрелому немецкому движению.
— Ведь, признайтесь, дорогой товарищ, всё это существует больше в вашем воображении, чем на деле. Ну, разве можно серьёзно говорить о действительном социал-демократическом движении у вас в России? Ваша партия — ведь это исключительно студенческая молодёжь, которая учится в наших университетах. Вы говорите, что вы объединились в одну партию, но рядом с вами есть ещё партия «Освобождение»[i], эсеры, бундовцы, сионисты. Почему мы должны признавать только вас, а не их? Все они такие же революционеры, как и вы. Почему же мы должны печатать только ваши корреспонденции, а не их? Нет, мы не можем разобрать, кто из вас прав, поэтому пусть все пишут. Таким образом будет всесторонне освещаться положение вещей в России.
И, действительно, в «Форвертсе» наряду с моими корреспонденциями, посылавшимися обычно после согласования их с Ильичом, по-прежнему печатались самые нелепые сведения вроде того, например, что эсеры, покушаясь на жизнь Плеве во время его путешествия по Уралу, погнали навстречу его поезду стадо буйволов, вызвали таким образом крушение поезда и убили Плеве. Продолжали по-прежнему печататься в «Форвертсе» информации, распространяемые финансовыми агентами Витте[ii].
Я посетил всех виднейших вожаков германской социал-демократии — Бебеля, Зингера, Ауэра, Фольмара и других — и у всех у них встретил то же отношение к нашей партии, как и у Эйснера. Все они относились к нам, русским, как к детям, которые только что учатся ходить. Они не хотели принимать нас всерьёз.
На меня произвело очень тяжёлое впечатление знакомство с лидерами немецкой социал-демократии. Помню, я как-то в письме к Ильичу подробно изложил ему свои впечатления и очень нелестно отозвался о немцах. Ильич меня основательно выругал за это письмо и рекомендовал, несмотря ни на что, продолжать подробно информировать немцев. Сам Ильич и Надежда Константиновна регулярно извещали меня о всех новостях, полученных из России, и обо всех внутрипартийных делах.
Все эти письма, которые я тщательно берёг, погибли вместе с моей библиотекой при аресте товарища Камо в 1907 г. в Берлине.
Очень скоро по приезде я познакомился и с Каутским, Розой Люксембург и Тышко. Я пошёл к Каутскому с письмом Ильича и со статьёй, которую я заготовил для «Нейе цейт» (научного органа немецкой партии). Помню, что сильно трусил, когда звонил у дверей Каутского. Ведь это был непосредственный ученик и ближайший сотрудник Маркса и Энгельса. Я помню, с каким олимпийским величием принимал нас, рядовых партийцев, Плеханов, как свысока беседовал он с нами или, верней, вещал нам свои истины. Я был очень обрадован и смущён, когда встретил очень милый и чисто товарищеский приём у Каутского. Он принял меня неофициально, познакомил сразу с женой, матерью и сыновьями, очень подробно расспросил о русских делах. О нашем расхождении на II съезде он уже знал из писем Аксельрода. Долго расспрашивал о том, что из себя представляет Ильич. Когда я начал подробно рассказывать сущность разногласий, он прервал меня: — Погодите, я позову Розу, пусть и она вас послушает.
Роза Люксембург и Тышко жили в том же доме (в предместье Берлина — Фриденау). Он послал своего мальчугана за ней. Через несколько минут она пришла вместе с Тышко. Я начал сначала рассказывать. Все трое моих слушателей часто прерывали меня дополнительными вопросами. По этим вопросам было ясно видно, что Роза Люксембург знакома с меньшевистской литературой. Главный аргумент, который выставлял против нас Каутский, был тот, что Ленин виноват уже тем, что он провалил выборы Аксельрода и Засулич в редакции.
Люксембург тоже отрицала какую бы то ни было принципиальную подоплёку наших разногласий.
В заключение нашей беседы Каутский просил меня письменно осветить основные моменты разногласий с моей точки зрения. Я написал целую статью и снёс её Каутскому с просьбой поместить её в «Нейе цейт» хотя бы как дискуссионную статью. В журнал эта статья не попала, но через некоторое время Каутский прислал мне довольно длинное письмо, в котором он подвергает разбору мою статью и даёт обоим сторонам дружеский совет во что бы то ни стало помириться. Копию своего письма Каутский переслал Аксельроду, и тот опубликовал это письмо в «Искре».
Помню, что во время одного из последующих свиданий с Каутским он заявил мне довольно решительно:
— Что вы хотите, мы вашего Ленина не знаем, он для нас человек новый. Плеханова и Аксельрода мы все хорошо знаем. Мы привыкли только в их освещении узнавать о положении вещей в России. Конечно, мы не можем поверить вашим утверждениям о том, что вдруг Плеханов и Аксельрод стали оппортунистами. Это нелепо.
Мне очень хотелось свести Ильича с Каутским, который всем нам тогда казался правоверным идеологом марксизма. Я несколько раз писал Ильичу, что было бы лучше, если бы он сам повидался с Каутским, что, может быть, вследствие моего неумения толково изложить суть вещей Каутский и Роза продолжают поддерживать меньшевиков. Ильич приехать отказался, он писал, что на этой стадии разногласий трудно переубедить немцев, они не могут понять того, что у нас происходит. Мою написанную для «Нейе цейт» статью Ильич полностью одобрил.
Несколько позже пришлось мне познакомиться и с Карлом Либкнехтом. Либкнехт тогда только что начинал свою политическую карьеру. В противоположность большинству так называемых «академиков», т. е. социал-демократов с высшим образованием, Либкнехт не хотел пользоваться своим положением и сразу выходить в парламентарии. По его просьбе ему предоставили один из наиболее трудных избирательных округов — Потсдамский. Здесь был расположен императорский дворец. Громадная часть населения округа состояла из обслуживающего дворец персонала или лиц, находившихся в зависимости от дворцового ведомства. Либкнехту было дано задание отвоевать этот округ у консерваторов, которые до того там проходили без всякого боя. На двух выборах кандидатура Либкнехта провалилась с треском, наконец, в третий раз он одержал блестящую победу над консерватором. За это время он завоевал массу избирателей, которые в общем и целом были очень далеки от пролетарской психологии. Когда я с ним познакомился, он весь был поглощён этой борьбой. Одновременно с этим он всё более выдвигался как активный адвокат. Вместе со своим братом, известным у нас как неудачный защитник эсеров[iii], Карл Либкнехт в это время стоял во главе большой адвокатской конторы. Он выступал в качестве защитника по делам о забастовках и об охране труда. У него была очень большая практика.
Первый раз я пришёл к нему с доктором Вечесловым и Бухгольцем. В то время русские шпионы совершенно не стеснялись в Берлине. Под покровительством прусской полиции они действовали совершенно как дома. Даже в канцелярии Берлинского университета было предоставлено место русским сыщикам. Особенно охотились они за доктором Вечесловым, который был давно известен как представитель «Искры». И вот как раз перед этим квартира, в которой жил за городом Вечеслов, подверглась ограблению. По всей картине этого налёта было ясно, что орудовали не простые воры. В бедной студенческой обстановке Вечеслова нечем было поживиться простым ворам. Украдена была главным образом переписка, перерыты были все книги и рукописи. Одним словом, было ясно, что под видом ограбления произведён был настоящий российский обыск. В это же время у ряда русских товарищей воровались письма из письменных ящиков. Вот по этим делам мы пошли советоваться с Карлом Либкнехтом. Он сразу живо заинтересовался этим делом: «Надо разыскать эту шайку, надо собрать как можно больше материала, и мы заставим Бебеля выступить с этим материалом в рейхстаге». Он сейчас же вызвал нескольких рабочих — социал-демократов, и мы тут же договорились организовать настоящую контрразведку.
И, действительно, на некоторое время мы под руководством Карла Либкнехта превратились в настоящих Шерлок Холмсов. Приходилось переодеваться, подкупать, подслушивать. Много помогли нам в этом деле социал-демократы трактирщики. Мы, наконец, разыскали тот трактир, где происходили регулярные сборища русских сыщиков. Подкупив трактирщика, а отчасти напугав его тем, что ему придётся отвечать в уголовном порядке за то, что в его помещении обсуждалось и подготовлялось ограбление квартиры Вечеслова и взлом нескольких ящиков для писем, мы получили возможность незаметно присутствовать на одном из совещаний сыщиков с их начальниками. Далее уже было нетрудно установить квартиры и имена всех сыщиков, установить и тех немецких полицейских и почтовых чиновников, которые систематически подкупались русскими сыщиками. Самое главное, нам удалось установить личность начальника сыщиков. Жил он в богатой вилле за городом под именем генерала-инженера Гартинга. На деле он оказался старым провокатором Ландэзеном, который в 1889 г. провалил в Париже народовольческую террористическую организацию во главе с Софьей Гинзбург.
Во всём этом деле Либкнехт проявил колоссальную энергию и поразительную находчивость. Было очень весело с ним работать. Мы за это время с ним очень близко сошлись. Его, видно, не удовлетворяла спокойная работа германской социал-демократии. Он с жадностью расспрашивал про нашу нелегальную российскую работу.
— Вот это было бы по мне, — говорил он, — это не то, что наша будничная парламентская работа.
Его тяготила и та обстановка, в которой ему приходилось жить. Жил он, правда, не по-нашенски. Его жена была из очень богатой семьи. Они занимали большую квартиру с целым штатом прислуги. Он часто забегал отдохнуть от этой обстановки в наши маленькие убогие комнатёнки, в которых можно было чувствовать себя вполне непринуждённо. Помню, как-то ему пришла в голову мысль отпраздновать у нас по-настоящему Новый год. Он приволок в нашу комнату ёлку, разукрасил её красными флажками и портретами Маркса, Энгельса и других вождей. Мы созвали всю нашу большевистскую братву и за пуншем, который мастерски готовил сам Либкнехт, и настоящим русским чаем, с бесконечными нашими песнями мы чудесно провели всю ночь. После Либкнехт говорил, что ему ещё ни разу не приходилось так весело встречать Новый год.
Я предложил Либкнехту организовать кампанию среди широких немецких масс, чтобы шире ознакомить их с нашим русским рабочим движением. И за эту идею Либкнехт живо ухватился. Мы вдвоём составили подробный доклад по истории нашей партии и рабочего движения в России. Я рассказывал ему, он писал на общедоступном немецком языке. Помню, он требовал, чтобы я подробно останавливался на деталях нашей конспиративной работы, по его словам, совершенно неизвестной немцам, на наших нелегальных типографиях, подпольных кружках. Он предложил мне попробовать выступить на специально собранном рабочем собрании в одном из предместий Берлина. На официальных немецких собраниях иностранцы не имели права выступать. Либкнехт устроил нелегальное собрание для моего доклада. Немцы и в особенности хозяин-трактирщик были очень взволнованы. Для них это было необычным явлением — заседать без полицейского. Говорил я тогда на немецком далеко не свободно, часто не хватало надлежащего слова. И тем не менее аудитория слушала меня очень внимательно. Тому, чему не хотели, а может быть, и не могли верить верхи социал-демократов, простые рабочие, рядовые социал-демократы легко поверили. Для них пробуждающееся русское рабочее движение, казалось, открывало совершенно новые перспективы. Они закидали меня вопросами, и наша беседа продолжалась до глубокой ночи.
Ещё несколько раз устраивали мы такие беседы в разных предместьях Берлина и Лейпцига. И всегда они проходили очень удачно. Сам Либкнехт с таким докладом выступал несколько раз на больших официальных собраниях. Кроме того, он подыскал несколько молодых агитаторов, которые согласились объехать ряд немецких городов с докладами о надвигающейся русской рабочей революции. Особенно энергично взялся за это дело мюнхенский социал-демократ Альберти, который объехал чуть ли не всю Германию.
Центральный Комитет (партейфорштанд) германской партии был недоволен этой кампанией. Особенно ворчал старик Зингер. О русских делах нельзя говорить, не рискуя попасть под суд. Против Альберти за его выступления прокуратура возбудила уже несколько дел. Всё это, говорил Зингер, отвлечёт силы партии от избирательной кампании по выборам в рейхстаг. В конце концов дальнейшее проведение нашей агитационной кампании было лидерами партии запрещено.
В это время нам пришлось уделить много внимания и нашим русским делам. Начало русско-японской войны и кишинёвский погром всколыхнули всю русскую колонию. Мне пришлось выступить на больших общеколониальных собраниях с докладами о войне и погроме. Первый доклад прошёл довольно гладко. Но не то получилось на докладе о кишинёвском погроме. Масса собранного мной материала (отчасти полученного через Женеву), рисующего действительную подоплёку еврейского погрома, произвела на слушателей очень сильное впечатление. Нервы у большинства присутствующих были взвинчены. После доклада произвели сбор в пользу пострадавших. Результат превзошёл все ожидания. После небольшого перерыва начались прения. Первым выступил представитель сионистов, какой-то Сыркин. Он начал в истеричном тоне говорить о том, что вот теперь представители русских революционных партий выступают с докладами в пользу евреев, а давно ли русские революционеры-народовольцы сами призывали к еврейским погромам, видели в них революционное пробуждение народа. Не успел Сыркин закончить, как начался невероятный шум, крики: «Ложь! Клевета! Провокация!». Он в доказательство пытается прочесть прокламацию киевских народовольцев во время погромов 1880‑х годов, ему не дают кончить, начинается форменная драка. Сионисты с остервенением набрасывались на остальных. Казалось, что здесь они хотят взять реванш за Кишинёв. Собрание было сорвано. Разошлись, не вынося резолюции.
Через несколько дней снова была собрана вся колония специально для того, чтобы выявить общее мнение. Но и тут дело не обошлось без инцидента. Я от имени нашей партии предложил резолюцию, в которой указал, что погром организован русским правительством, что натравливаньем одной национальности против другой царизм стремится отвлечь народные силы от надвигающейся революции и что мы обязаны противопоставить этому стремлению пропаганду единства всех национальностей России в борьбе с царизмом под руководством рабочего класса. В противовес моей резолюции бундовцы вместе с сионистами предложили резолюцию с протестом всех живущих в Берлине евреев против всё растущего в России антисемитизма. Мы им доказывали, что здесь собрана вся колония российских подданных, а не только евреев, что поэтому нельзя выносить протест только от евреев, что политически целесообразнее принять протест именно от всех российских граждан против царизма, что нелепо утверждать, будто русский народ в массе заражён антисемитизмом, что в сущности они своим выступлением идут на поводу у полицейской провокации, разжигая национальные страсти, раскалывая единство революционного натиска. Страсти всё более разгорались. Когда после особенно истеричной речи одного из бундовцев, которая заканчивалась призывом ко всем евреям, я начал свою речь словами: «Я к вам обращаюсь не как к евреям, а как к гражданам, полагаю, что звание гражданина выше звания еврея», в толпе раздался неистовый крик. Дело опять чуть не дошло до драки. Тогда мы решили уйти с этого оголтелого собрания.
Но скоро мне снова и не раз пришлось выступать на общеколониальных собраниях. Пользуясь материалами, собранными нами во главе с Либкнехтом, о русском полицейском сыске, Бебель выступил с запросом в рейхстаге. Ему отвечал министр иностранных дел Рихтгофен. Ответил нагло:
— Да, мы следим за русскими студентами, потому что все они анархисты, а русские студентки только для свободной любви сюда приезжают.
После этого, конечно, заволновалась вся русская колония. Собрался большой митинг. Пришли даже те, кто никогда не бывал обычно на собраниях. Мне пришлось председательствовать. На этом собрании выступил и Либкнехт. Я предложил выразить от имени всей колонии решительный протест против наглой выходки министра, разослать этот протест по всем немецким газетам, перевести его на все европейские языки и послать в важнейшие европейские газеты. Громадным большинством моё предложение было принято. Насколько помню, из немецких газет полностью поместили наш протест только социал-демократические газеты, буржуазные либеральные газеты все упомянули о нём, не приводя самого протеста, зато все французские и английские газеты поместили его целиком. Скандал получился большой.
Вскоре после этого в рейхстаге выступил рейхсканцлер Бюлов. Он заявил, что не позволит иностранцам, разным бродягам и заговорщикам вмешиваться во внутренние дела Германии. Все иностранцы, осмелившиеся выступать на митингах, будут высланы из Германии. Чтобы привлечь на свою сторону правых и антисемитов, он закончил свою речь чисто антисемитской выходкой.
Помню, что сейчас же после выходки Бюлова разыскал меня старик Ледебур и советовал немедленно уезжать из Берлина. Он слышал в кулуарах, что отдан приказ о моей высылке, а может быть, и сдаче русскому правительству. Не хотелось просто без ответа уезжать, решили сейчас же созвать новое собрание русской колонии. На следующее утро меня вызвали в полицейпрезидиум и подвергли допросу. Я отказался отвечать. Мне заявили, чтобы завтра я снова явился. Вечером провёл большой митинг-протест, на котором была принята очень решительная резолюция уже против Бюлова. Её точно так же разослали по заграничным газетам. Прямо с митинга я, не заходя домой, где меня ждала засада, на автомобиле выехал на дальнюю станцию и через Австрию отправился в Швейцарию. На следующий день в газетах был напечатан приказ о моей высылке навсегда из Германии. Вместе со мной высылались ещё человек десять.
После этого германская социал-демократическая партия по настоянию Клары Цеткин и Карла Либкнехта провела целую кампанию по поводу нашей высылки. Ряд митингов провели и антисемиты и анархисты. Так что шуму мы наделали тогда большого. Бебель выступил с запросом в рейхстаге. Я уже был в Женеве, когда узнал, что прусское правительство арестовало нескольких немецких рабочих за содействие нашему нелегальному транспорту. Полицейские, арестовавшие нашу литературу, зная, что за распространение социал-демократической литературы привлечь к ответственности по немецким законам нельзя, подсунули в наш транспорт несколько старых анархических и бурцевских брошюр с призывом к цареубийству. Был инсценирован большой процесс в Кёнигсберге. Либкнехт, выступивший вместе с Гаазе защитником обвиняемых на этом процессе, в качестве свидетелей выставил Плеханова и меня и добился от суда гарантии, что мы не будем арестованы во время процесса и в пути. Суд согласился, и мы с Плехановым получили повестки и гарантию в беспрепятственном приезде на суд. Но повестки мы получили ровно через неделю после окончания суда. Конечно, ехать уже было бесполезно, тем более что Либкнехту удалось доказать провокацию со стороны прокурора, под руководством которого к арестованной литературе были подкинуты анархические листки. Процесс кончился полным поражением прусского, а вместе с ним и русского правительств и оправданием всех подсудимых.
Так кончилась в феврале 1904 г. моя работа в Германии.



[1] Фрейтаг (нем. Freitag) — «пятница».




[i] «Союз освобождения» — политическая организация российской либеральной буржуазии, возникшая в начале XX в. Союз издавал двухнедельный журнал «Освобождение», выходивший в Штутгарте и затем в Париже под редакцией П. Б. Струве. «Освобожденцы», провозгласив свою оппозицию самодержавию, на деле стремились добиться мелких уступок и реформ в интересах буржуазии и вели борьбу против марксизма. С образованием в 1905 г. партии кадетов, ставшей главной партией русской буржуазии, «освобожденцы» составили основное ядро этой партии. Контрреволюционный характер «Союза освобождения» беспощадно разоблачался В. И. Лениным (см. его статьи «Политическая борьба и политиканство», «Рабочая и буржуазная демократия», «Освобожденцы и новоискровцы, монархисты и жирондисты» и др.).
[ii] Стремясь максимально привлечь иностранных капиталистов к помещению своих капиталов в русскую промышленность и транспорт, а также в целях получения иностранных займов царское правительство содержало за границей значительное число своих щедро оплачиваемых финансовых агентов, распространявших дутые сведения о мнимом экономическом и политическом благополучии самодержавия.
[iii] Теодор Либкнехт был в числе четырёх иностранных защитников (Э. Вандервельде, Т. Либкнехт, К. Розенфельд и А. Вотерс), направленных II Интернационалом в Москву на происходивший в июне 1922 г. процесс правых эсеров. Явно провокационное поведение представителей жёлтого Интернационала, стремившихся устроить на процессе эсеров политическую демонстрацию и лживыми доводами опорочить перед мировым общественным мнением советское правосудие, вызвало гневное возмущение широких масс трудящихся. 20 июня, в 4‑ю годовщину убийства эсерами В. В. Воровского, на демонстрацию протеста вышли 300 тысяч московских рабочих, требовавших сурового наказания эсеровских лидеров. Опасаясь полной политической дискредитации, иностранная «защита» уже на пятый день суда была вынуждена отказаться от дальнейшей защиты эсеров и убраться восвояси.

Вернуться к оглавлению.

Комментариев нет: