Уже после того, как все делегаты были выбраны и большинство
из них, снабжённое всем необходимым, выехало с Урала на съезд, я тоже двинулся
туда. Как и всем делегатам, мне на этот раз пришлось ехать через Финляндию. Мы
поехали вдвоём с Ильичом через Або, Стокгольм на Копенгаген. Я был особенно рад
этому обстоятельству, так как получил возможность в течение нескольких дней
дороги о многом поговорить с Ильичом. Конечно, все разговоры вертелись вокруг
предстоящего съезда и вокруг нелепой, прямо преступной тактики меньшевиков по
отношению к избирательной кампании в Петербурге, фактически приведшей к расколу
Петербургской организации в связи с выборами в Думу.
Помню, когда мы садились в Або на пароход, я предупредил
Ильича, что меня частенько укачивает в открытом море.
— Ну тогда, — говорит Ильич, — давайте в разных каютах ляжем,
а то и меня заразите, меня редко укачивает.
Мы хорошо поужинали в общей столовой и пошли по своим
соседним каютам. Я быстро заснул и, к моему удивлению, когда мы вышли в
открытое море, меня вовсе не укачало. Но проснулся я от сильных стонов в
соседней каюте. На этот раз Ильича укачало. Я основательно посмеялся над ним по
этому поводу.
Мы долго пробродили по улицам Стокгольма в ожидании поезда,
который должен был отвезти нас в Копенгаген. Помню, Ильича очень поразило,
когда наш поезд весь целиком был вдвинут на большой паром и нас таким образом
перевезли через пролив. Вообще Ильича восхищала вся дорога, по которой мы
ехали, и тот образцовый порядок, который повсюду царил.
Приехав в Копенгаген, мы застали там уже почти всех
делегатов. Сейчас же по приезде Ильич поручил собрать фракционное собрание.
Было нелегко разыскать всех рассеянных по Копенгагену делегатов, тем более что
в ожидании съезда все они по целым дням бродили по городу, осматривали
достопримечательности, а некоторые знакомились с местными пивными и кофейнями.
Организация съезда меньшевиками была ниже всякой критики. Делегатов разместили
по отдельным отелям, не предупредили их о том, как сноситься с организаторами,
не был поставлен правильный учёт, куда кто размещён. Вообще делегаты, по крайней
мере наши, были полностью предоставлены самим себе. Многих не предупредили, что
за всё требуемое в гостинице придётся расплачиваться из тех сумм, которые
привезли делегаты с собой. Поэтому многие были очень удивлены, когда при
отъезде им представлялся очень солидный счёт, который они не в состоянии были
оплатить сами. Никаких инструкций и указаний на то, как держать себя, тоже не
было дано. Мне невольно вспомнились наши II и III съезды, когда Ильич
рисовал каждому делегату точный план, как пройти от квартиры до заседания
съезда, когда он всё свободное время проводил в качестве гида делегатов по
разным достопримечательностям Лондона.
С большим трудом удалось собрать делегатов на фракционное
заседание. Не успели мы приступить к работе, как вдруг кто-то стучится в дверь
и сообщает, что просят кого-нибудь из собравшихся выйти для переговоров с
полицейским чиновником. Если не ошибаюсь, вышли мы вдвоём с Литвиновым. Нас
встретили два важных чиновника, которые нам заявили, что по распоряжению
датского министра внутренних дел мы обязаны выехать в течение 12 часов за
пределы Дании, что за это время никаких заседаний нам собирать не позволяется и
что если мы не выполним к надлежащему сроку это распоряжение, то все приехавшие
на съезд будут арестованы и высланы в Россию. Помню, как взволновались все наши
делегаты, узнав об этом. Ильич ругательски ругал меньшевистский ЦК за то, что
тот не мог предварительно через датских эсдеков получить гарантию в том, что
нас не тронут.
— Даже съезда не сумели сорганизовать. Куда же они годятся
после этого? — говорил Ильич.
В переговорах с полицейскими мы просили оттянуть срок
высылки и дать нам возможность собраться всем, чтобы решить, куда ехать, но нам
решительно заявили, что никаких отсрочек не будет и что распоряжение о
запрещении собираться дано в самой категорической форме.
Отыскав меньшевистский ЦК, мы сообщили им о наших
переговорах с полицейскими. Сначала они нам не поверили и начали сами звонить к
датским эсдекам. Те подтвердили, причём заявили, что раньше датское правительство
обещало смотреть сквозь пальцы на наш съезд, не разрешая его официально, но и
не препятствуя ему, затем якобы под давлением русского посла, заявившего, что
собрание нашего съезда в Копенгагене будет рассматриваться как личное
оскорбление императрицы Марии Фёдоровны (сестры датского короля), правительство
решило нас выслать. Меньшевистские вожди, в особенности Дан и Мартов, очень не
прочь были воспользоваться этим случаем и сорвать съезд. Они предложили
просто-напросто разъехаться по домам. Но против этого решительно запротестовали
все остальные фракции: и мы, и поляки, и латыши, и бундовцы. Не поддержали
этого требования даже некоторые меньшевики.
После долгих дебатов мы решили попробовать снестись с
шведскими эсдеками и выяснить, нельзя ли перенести съезд в Швецию и во всяком
случае нельзя ли на ночь перебраться к ним через пролив в ближайший приморский
городок Мальмё. Почти перед самым окончанием назначенного нам срока мы получили
из Мальмё сообщение, что насчёт работ съезда пока неизвестно, но во всяком
случае переночевать в Мальмё мы сможем. Для ночлега нам предоставят Народный
дом, в котором, правда, мы не найдём никакого комфорта, но найдём постели и
проспим спокойно. Быстро разослали гонцов по всем гостиницам, чтобы собрать
всех наших делегатов. Велели всем приходить на набережную. Началась спешная
погрузка на небольшой пароходик. Конечно, как всегда, кое-кто запоздал и явился
уже после отвала, кое-кто забыл свои вещи в гостинице, кое-кто забыл там
расплатиться. Но в общем громадное большинство делегатов погрузилось на
пароход. На набережной собралась тем временем большая толпа любопытных, которые
с удивлением и всевозможными самыми нелестными для нас комментариями провожали
наш пароход. Лишь на следующий день все газеты поместили сообщение о высылке
русского революционного съезда, и любопытные датчане, с удивлением смотревшие на
нашу посадку, узнали, что все эти странные фигуры в таких странных костюмах
были русские революционеры.
По дороге мы не могли решить, что делать дальше. Полагали,
что, переночевав в Народном доме в Мальмё, мы оттуда утром снесёмся со шведским
ЦК партии и он добьётся разрешения собраться в Стокгольме.
В Мальмё мы приехали поздно ночью, нас встретили
представители местной социал-демократической организации. Мы выстроились
стройными рядами и по их указанию через весь город пошли по направлению к
Народному дому. Улицы были совершенно пустынны. Но с самого вокзала нас
провожали какие-то господа в котелках. По наивности мы полагали, что это
товарищи социал-демократы. Как только мы подошли к Народному дому, то увидели,
что площадь перед ним вся оцеплена полицией в полной форме. Полицейские и
господа в котелках, оказавшиеся просто-напросто сыщиками, окружили нас со всех
сторон. Навстречу нам выступили полицмейстер из Мальмё и тот самый
полицейский-датчанин, который высылал нас из Копенгагена. Они вызвали говорящих
по-немецки. Шведский полицмейстер объявил нам, что получил категорическое
предписание шведского министра внутренних дел никоим образом не допускать
съезда в Мальмё, поэтому он нам никак не может разрешить войти в Народный дом.
Шведские социал-демократы, встречавшие нас, при виде полицейских исчезли, и нам
пришлось очень долго убеждать полицмейстера, что в данную минуту мы просим нас
впустить в помещение Народного дома не для заседания съезда, а просто для того,
чтобы выспаться и отдохнуть там. Утром мы решим, куда ехать дальше.
Полицмейстера убедить нам не удалось. Он возражал, что Народный дом существует
не для спанья, а для заседаний. Он нас туда пустить не может. В конце концов я
рассердился и заявил ему:
— Ну, если так, то мы вынуждены будем разместиться здесь же
на площади перед Народным домом и здесь, на виду у всех, уляжемся спать!
Часть нашей публики, устав стоять, действительно уже
расположилась: кто на своих вещах, а кто просто на мостовой. Все сильно устали
и проголодались за целый день. Тогда полицмейстер заявил, что этого он тоже
разрешить не может, но вот, если мы хотим, он созовёт сейчас сюда всех
владельцев гостиниц и постарается всех нас разместить по гостиницам для ночлега
— конечно, за плату. Мы были рады хотя бы такому выходу. И вот началась
забавная сцена. Полицейские на велосипедах поехали по всем улицам тащить к нам
владельцев гостиниц. Приехали они сильно перепуганные этой ночной тревогой.
Полицмейстер сказал им краткую, но видно очень вразумительную речь, после
которой их лица прояснились. Разместить по гостиницам 300 приезжих иностранцев
— это сулило хороший барыш. Каждый из них заявлял, сколько гостей он может у
себя приютить. Мы отбирали соответствующую партию, записывали точно адрес
гостиницы и кто именно туда пошёл. В этой работе мы, уральцы, взяли на себя
инициативу распоряжения, и нам удалось всех разместить, только для нас — распорядителей
— не оказалось свободных коек, и нам пришлось ночевать в каком-то кабаке на
биллиарде.
Утром нас как представителей большевиков уже вызвали на
заседание представителей всех фракций для решения вопроса о том, куда нам
деваться. Шведская полиция, хотя и встретила нас так недружелюбно, в дальнейшем
оказалась очень любезной к нам. Для вышеназванного собрания она предоставила
нам помещение в полицейском управлении. Для нас было несколько странным
заседать в таком месте, но нечего делать. Здесь опять меньшевики начали
настаивать на том, что лучше всего признать невозможность приступить к съезду и
разъехаться по домам. Мы заявили, что никоим образом на это согласиться нельзя.
300 человек оторвались от работы, все организации потратили массу денег, и
после этого сорвать съезд было бы преступлением. Меньшевики тогда заявили, что
у них денег очень немного, на работу съезда, конечно, не хватит, и не на что
будет уезжать домой, если мы не разъедемся сейчас. Тогда решено было послать
кого-нибудь в германскую партию и там просить денег, но всё-таки никоим образом
не разъезжаться. Мы ещё раз все убедились, что у меньшевиков деньги были, но
они берегли их исключительно для своей фракции, хотя ЦК должен был обеспечить
все фракции. Тогда начались по полицейскому телефону и телеграфу сношения со
шведскими социал-демократами и шведским правительством. Приехал Брантинг (вождь
шведской с.‑д. партии) и заявил нам категорически, что шведское правительство
решительно отказывается допустить наш съезд. Такой же категорический ответ мы
получили из Христиании от норвежского правительства.
Тогда мы послали телеграфный запрос представителю рабочей
партии в английском правительстве Бернсу. Наконец, после долгих ожиданий мы
получили от него дипломатический ответ, что английское правительство даёт приют
всем политическим эмигрантам и не интересуется тем, чем заняты эти эмигранты в
Англии, если они не совершают ничего незаконного, запрещённого английским
правительством. Приблизительно таков был смысл полученного нами из Англии
ответа. Мы сочли, что на основании этого ответа мы можем рискнуть двинуться в
Англию. Начались поиски подходящего парохода, достаточно дешёвого, чтобы с
минимальными затратами добраться до Лондона. Наконец, через морское агентство
удалось закупить 300 мест на пароходе, уходящем, если не ошибаюсь, из
Гетеборга. Ближайший и наиболее дешёвый путь лежал туда опять через Копенгаген.
Нам удалось получить разрешение проезда (без права остановки) через Копенгаген
и Данию. Брантинг перед отъездом выдавал каждому удостоверение в том, что он
действительно политический эмигрант.
Я должен был остаться на два дня в Мальмё, чтобы дождаться
отставших. В Берлин была отправлена делегация к Бебелю за деньгами, а остальные
погрузились на пароход и отправились в Копенгаген. Я остался в Мальмё один.
Меня сразу обступила целая свора журналистов. Начались бесконечные интервью, на
которых приходилось безбожно врать. Вначале я надеялся, что удастся скрыть
истинный характер нашего съезда. Я всё время твердил про экскурсию с научной
целью, которую предприняла компания русских студентов. Но мне показали телеграммы
во всех буржуазных газетах Швеции, в которых передаются все наши приключения,
подробности нашей высылки из Копенгагена, подробности нашего приезда и
размещения в Мальмё. И всюду было точно указано, что эти приключения испытал
съезд русских социал-демократов. Как после оказалось, эти подробности о наших
мытарствах попали и в русские газеты. Там были даже сообщения о том, что, не
найдя нигде пристанища, мы зафрахтовали пароход и решили на нём провести весь
съезд. Я с большим трудом отбояривался от интервьюеров, они буквально следили
за каждым моим шагом.
Кроме запоздавших делегатов мне надо было ещё ждать присылки
денег из Германии. Деньги должны были быть получены большие, и меня смущал
вопрос, выдадут ли мне их на то фальшивое имя, под которым я прописался в
гостинице. Но и тут мне на помощь пришла полиция. Когда я, наконец, получил
повестку о деньгах, я пошёл к полицмейстеру, и он послал со мною своего
помощника удостоверить на почте, что я действительно тот, за кого себя выдаю.
Деньги мне были выданы без всяких затруднений. Получил я, если не ошибаюсь,
что-то около 10 тысяч марок. После рассказывали, что Бебель ворчал, когда
разрешал посылку этих денег.
— Эти, русские, уж очень много болтают на своих съездах. У
нас, немцев, большая массовая партия, и мы свои съезды заканчиваем в 5 дней, а
они целый месяц болтают. Так им, конечно, никаких денег не хватит.
Насколько помню, мне удалось встретить человек пять
опоздавших делегатов. Я их сейчас же направлял в Лондон. Наконец, решил и сам
уезжать. Поехал я через Гамбург — Кёльн — Париж — Кале — Дувр. Ехал в скором
поезде, чтобы скорей привезти деньги в Лондон. Я знал, где найти ЦК в Лондоне.
Прямо с вокзала направился туда и застал насмерть перепуганного Дана, который
сообщил мне, что для дешевизны они решили разместить делегатов в ночлежном
доме, а те, переночевав, устроили настоящий погром, выломали запертые двери и
разбежались. Конечно, сами меньшевики-цекисты в этот ночлежный дом не пошли, а
разместили туда наших делегатов. Английский ночлежный дом мало чем отличается
от настоящей тюрьмы. Я вполне понимал возмущение товарищей, оказавшихся после
стольких мытарств и приключений в таком помещении. Я сказал Дану, чтобы он
позаботился о размещении своих, а нам дал причитающиеся на нашу долю деньги, и
мы своих разместим по-человечески. Было установлено, что каждый делегат будет
получать на жизнь по фунту стерлингов в неделю. На это можно было кое-как
существовать, правда, не позволяя себе ничего лишнего.
Разыскал Ильича. Он собрал всех наших, кто знает хотя
немного Лондон, и все мы, в том числе Ильич, пошли отыскивать комнаты. Наших
большевистских делегатов было человек 120 (вместе с делегатами, имевшими
совещательный голос), значит, нам надо было разыскать не менее 60 комнат. В
несколько часов мы это проделали, и каждый пошёл разводить по этим комнатам
свою партию делегатов.
После этого Ильич сейчас же созвал прерванное в Копенгагене
фракционное заседание. Ильич уже точно подсчитал наличие сил на съезде: наших —
103–105 человек, у поляков — 45, у латышей — человек 28, из них 6–7 типичных
меньшевиков. Поляки и латыши по большинству вопросов пойдут с нами. Против нас
человек 90 меньшевиков и человек 55 бундовцев. Против нас и группа человек в 7–8
во главе с Троцким. На словах они как будто левей меньшевиков, но на деле будут
голосовать с меньшевиками, так что выходит, что силы почти равные. Предстоит во
многом уступать полякам и латышам, чтобы вместе с ними бить меньшевиков и
бундовцев. С поляками и латышами надо во что бы то ни стало договориться по
важнейшим вопросам.
Первое пленарное заседание нашего съезда ярко выявило весь
характер дальнейших работ. Не могло быть и речи о какой-либо договорённости
между нами и меньшевиками. Мы с ними говорили на совершенно разных языках и не
могли понять друг друга. Вопрос в том, кто кого осилит. Мы все убеждены, что
наступившая реакция не в состоянии окончательно задушить революцию. Необходимо
готовиться к новому подъёму и учесть все сделанные нами ошибки, чтобы впредь их
не повторять. Меньшевики пришли на съезд, чтобы окончательно похоронить
революцию, а вместе с ней и нашу партию. Какая из этих двух точек зрения
победит на съезде, зависело от национальных партий. У меньшевиков с бундовцами
была полная согласованность почти по всем вопросам. И те и другие были
типичными представителями испугавшейся пролетарских бурь мещанской интеллигенции.
Нас с поляками связывала общая уверенность в новом подъёме революции, связывала
и согласованность в вопросе о роли партии в ходе революции. Но по поводу
характера нашей партии у нас с ними согласованности не было. Они не понимали
нашего резкого обособления от меньшевиков, не понимали, что на данной стадии
истории нашей партии уже не может быть и речи о компромиссах между большевиками
и меньшевиками. По всем решениям они пытались перекидывать мостик между нами и
меньшевиками, боялись решительной победы большевиков на съезде. Ещё хуже
обстояло дело с латышами: у них самих было сильное меньшевистское крыло,
которое разъедало латышскую партию изнутри. Революционное настроение латышского
пролетариата фактически заглушалось уже в это время реакцией, наступившей в
Латвии среди значительной части крестьянства. Латышские социал-демократы в годы
революции объединяли и крестьян и рабочих. Сейчас крестьяне, утомившись от
революции, тянули в оппортунизм и пролетарскую часть партии. За всё время
съезда латыши колебались между нами и меньшевиками, никогда нельзя было быть
уверенным, что они пойдут с нами до конца.
В противоположность прежним съездам каждая фракция уже до
пленарного заседания имела готовое решение по каждому вопросу, поэтому рядовым
делегатам почти не приходилось выступать. Фракции все сразу и чётко
определились. Уже в первый день, когда мы пришли к церкви, которая была снята
под наши заседания, мы нашли меньшевиков на месте, они заранее сговорились занять
левую часть церкви и после этого всегда с гордостью говорили о левой части
съезда. Мы много шутили по этому поводу и спокойно уселись на правых скамьях.
Между нами середину заняли поляки, латыши и бундовцы. В общем заседания
проходили скучно. Выступали лидеры всех фракций. По каждому вопросу приходилось
выслушивать не менее пяти докладов. После этого начиналась потасовка, которая,
конечно, никого не убеждала, у всех было уже готовое решение. Затем вносились
проекты резолюций. Если за основу принималась большевистская резолюция, то
меньшевики и бундовцы пытались вносимыми поправками окончательно исказить её
текст. Помнится, в проект резолюции об отношении к буржуазным партиям
меньшевики пытались внести свыше 70 поправок. Конечно, то же самое делали и мы
с меньшевистскими проектами.
Съезд всё больше и больше превращался в бесплодную
говорильню, спорили до одурения, а резолюции принять не могли. Так, по
некоторым вопросам никаких резолюций и не приняли. Между тем привезённые из
Германии деньги были проедены, а до конца ещё было далеко. Начались обсуждения,
где нам раздобыть деньги.
Среди гостей на съезд приехал Алексей Максимович Горький с
женой Андреевой. Если за всеми нами, рядовыми делегатами, по стопам бегали
журналисты и всячески старались заснять нас, то Горького они буквально осаждали.
Его портреты с самыми фантастическими интервью постоянно попадали то в ту, то в
другую буржуазную газету. Его имя было известно всем. О нашем съезде тоже
ходили самые фантастические россказни.
Через постоянных лондонских жителей — эмигрантов попробовали
заинтересовать в нашей судьбе либеральное общество, основанное ещё Гладстоном,
— «Общество друзей русского народа» (точно названия не помню). Это общество
существовало ещё со времён народовольческой борьбы с царизмом. И сейчас от
имени этого общества нас пригласили на парадный банкет, чтобы, так сказать,
чествовать нашу революцию. Наши лидеры рассчитывали на этом банкете
заинтересовать общество в работах съезда и попробовать пощупать их насчёт
денег.
Одно затруднение было с банкетом. По английским обычаям даже
на обычный обед надлежало ходить в парадной чёрной паре, а дамам — в бальных
костюмах. Ну, а у нас не только бальных, но и вообще приличных костюмов ни у
кого не было. Кое-кто с грустью рассматривал свои рваные, протёртые штаны;
кое-кто старался раздобыть иголку и принимался сам чинить их. Многим помогла в
этом отношении Мария Фёдоровна Андреева, вообще очень тепло относившаяся к нам.
Наконец, получили все делегаты пригласительные билеты, а на них было жирным
шрифтом подчёркнуто, что на банкет можно являться в обычных костюмах. Кто-то предупредил устроителей, что без этого
объяснения они рискуют не получить ни одного из наших гостей. Много было толков
и разговоров про этот банкет. Делегаты тщательно мылись и причёсывались, чтобы
не ударить лицом в грязь. Более опытные учили совсем серых, как следует обращаться
с ножом и вилкой и т. п.
На самый банкет я не пошёл, но товарищи рассказали много
забавного. Центральными фигурами нашими были выдвинуты Горький, Ленин и
Плеханов. Вокруг них всё время толпился кружок одетых по-бальному кавалеров и
дам, которые разглядывали их буквально, как зверей в зоологическом саду. Ильич
страшно сердился, очутившись в таком положении. По его словам, он хотел уже
плюнуть на всё и уйти. Он всё ждал: «скорей бы начинали» торжественную часть с
речами, тогда бы можно было высказаться и отвечать. Но англичане молча глазели
на них и почти не задавали вопросов или задавали самые нелепые, вроде тех,
какие задавали журналисты жёлтой печати. Ильич всё подталкивал вперёд
Плеханова, чтобы тот начал говорить, но тот упорно молчал и говорить
отказывался. Тогда Ильич не выдержал и начал речь на русском языке.
Речь была далеко не дипломатическая. Он говорил
приблизительно так: мы знаем, что вы наши классовые враги, что вы не можете
понять нашей пролетарской революции. Но вы, как буржуи и капиталисты, должны
быть заинтересованы в победе нашей революции над царизмом, потому что эта
победа даст вам возможность в более культурную свободную Россию ввозить гораздо
больше товаров, чем сейчас. Вот поэтому в ваших интересах поддержать нашу
партию, которая одна может довести революцию до конца...
Конечно, никто из присутствующих англичан этой речи не
понял. Плеханов должен был перевести её на английский язык. Он, разумеется, перевёл
её по-своему, сгладив все резкие углы. Англичане похлопали и повели ужинать. О
деньгах никто ни слова. Так и вернулись делегаты с этого банкета.
Если не ошибаюсь, кажется, через Кропоткина, наконец,
отыскался какой-то чудак, который обещал дать денег, но с обязательным условием
на долговом обязательстве расписаться всем делегатам съезда[i].
Мы, конечно, согласились, предупредив его, что распишемся мы не своими
настоящими именами, а конспиративными кличками. Он не возражал против этого. Он
знал, что это обязательство, конечно, не имеет никакого юридического значения,
но полагал в случае неплатежа продать со временем автографы видных русских
революционеров, собравшихся на съезд, и выручить за эти автографы гораздо
больше, чем дал нам денег. Уже после договора с Англией наша советская торговая
миссия в Лондоне выкупила это обязательство, уплатив полностью с процентами
взятый в 1907 г. долг. Сейчас подлинник нашей расписки с фантастическими
подписями делегатов V (Лондонского) съезда хранится в Музее революции. На
эти деньги мы могли закончить съезд и вернуться домой. Без них нам, пожалуй,
пришлось бы застрять в Лондоне, голодать там и не знать, как выбраться.
Я уже говорил, что в течение всего съезда нас донимали
репортёры. Они пытались снимать нас группами и в одиночку, мы, конечно,
всячески отбрыкивались от них, но иногда им удавалось сделать тот или иной
снимок, и он появлялся в газетах. Так, в одной из распространённых жёлтых
газеток мы увидели очень хорошо знакомый портрет одной делегатки — иваново-вознесенской
ткачихи. Под ним подпись: «Дочь генерал-губернатора княжна такая-то (приведено
очень экзотическое какое-то имя), одна из самых страшных террористок в России.
По её словам, она в России всегда носит в муфте по две бомбы и за свою короткую
жизнь убила уже многих губернаторов и других высших чиновников». Каково было
смущение нашей бедной делегатки, когда ей перевели эту надпись!
Для англичан мы были, конечно, сборищем отчаянных
террористов, которые в любой момент могут бросать бомбы, иначе они не представляли
себе нашей революции. Поэтому понятно, что за каждым из нас была установлена
самая тщательная слежка. Английская полиция знала наперечёт все комнаты, в
которых были поселены наши делегаты, и обычно при прогулках группами за каждой
группой виднелась пара сыщиков. Иногда эти сыщики в пивной или в трактире
просто подсаживались к нашим делегатам и заводили с ними разговоры. Помню, раз
мы сами завели разговор с нашими соглядатаями. Нам интересно было выяснить,
работают ли они за счёт английской полиции или русской. Мы угостили наших
сыщиков пивом и начали их допытывать. Они клялись, что одинаково следят и за
нами и за русскими шпионами, которых понаехало немало вслед за нами. Мы это
знали и без них и поэтому стали настаивать на том, чтобы как можно скорей закончить
съезд и разъехаться по домам. Обсуждение важнейших вопросов порядка дня было
закончено. Оставались формальные вопросы и выборы в ЦК. Эту работу могли
закончить от имени всего съезда представители фракций, избранные
пропорционально определившемуся составу каждой фракции. После долгих прений
такое решение было принято. Было решено оставить от каждых пяти делегатов
одного, а остальных отправить сейчас же по домам. Ещё на первом заседании
съезда по моему предложению было принято решение собрать анкету о личном
составе съезда. На последнем заседании я огласил такую анкету, разработанную
мною по фракциям. Получилась интересная картина. Наше левое крыло было наиболее
пролетарским по составу, наиболее активным по проделанной революционной работе.
Меньшевики и бундовцы дали наибольший процент интеллигентов, и среди них меньше
всего было активных участников революции. Меньшевики злобно обвиняли меня, что
я нарочно подтасовал факты, но самая тщательная проверка анкет дала полное
подтверждение правильности сделанных выводов.
Была выбрана Конспиративная комиссия, которая должна была
позаботиться о конспиративной отправке делегатов по домам. От нас, большевиков,
в эту комиссию вошли Литвинов и я. И тут произошло не мало курьёзов. Все хотели
ехать наиболее близкой и спокойной дорогой, а мой брат Одиссей (А. Мандельштам),
которого очень укачало при морской поездке, всячески убеждал меня отправить его
обязательно сухопутным путём. «У тебя, наверное, есть такой путь, ты его
бережёшь для генералов, а нам дать не хочешь». Тщетно убеждал его, что никак
невозможно с острова, которым, к сожалению, является Англия, попасть на
континент сухим путём, но он так и не поверил мне. Ребята окрестили его после
этого «сухопутным Одиссеем».
Нас осталось заканчивать съезд человек 50. Последнее
заседание мы проводили уже не в комфортабельной церкви, а на каком-то чердаке.
При скверном освещении в маленьком низком помещении происходили последние
съездовские бои, которые чуть-чуть не привели к окончательному расколу. Но на
путь раскола не хотели тогда идти ни громадное большинство делегатов с мест, ни
Ильич. Он полагал, что именно в годы реакции рабочие массы не поймут
необходимости раскола, раскола не поддержат даже такие поистине пролетарские
партии, как польская и латышская, и поэтому приходится мириться с создавшимся
положением вещей и продолжать борьбу внутри партии в условиях подпольного
существования, продолжать подготовку к новому подъёму революции.
***
На этом я заканчиваю свои воспоминания из жизни партии
накануне и в годы первой революции. Конечно, эти воспоминания не передадут
полностью жизнь нашей партии за это время, но я полагаю, что такого рода
воспоминания могут помочь молодым товарищам, не представляющим себе конкретно
жизни партии в те далёкие годы. Я старался писать объективно всё то, что я сам
видел, слышал, что сам переживал вместе со всей нашей партией. Пережить мне
пришлось в эти годы очень много. Но вопрос в том, сумел ли я это точно
передать. Многое очень важное уже забыто, многое, что казалось тогда чрезвычайно
важным, теперь кажется мелким и не стоящим пересказа. Может быть, кое-что из
пересказанного покажется мелочным и неинтересным современному читателю. Я
старался писать не о себе, а о партии. Возможно, как и во всех воспоминаниях, я
чаще, чем нужно, говорил о себе. Это вышло невольно. Я был рядовым, маленьким
винтиком в громадном и сложном механизме, каким была и является наша партия.
Как тогда, так и теперь наш партийный механизм приводился в движение классовыми
интересами российского пролетариата. Именно этот пролетариат в ходе своей
борьбы постепенно создавал этот сложный механизм, выдвинул к нему подходящих
кочегаров, смазчиков и машинистов. Счастье для нашей партии и для российского
пролетариата, что в качестве машиниста, направлявшего работу всей нашей
партийной машины, выдвинулся Ильич.
Дом отдыха ВЦИК’а,
Архангельское.
8 декабря 1925 г.
[i]
Долговое обязательство делегатов V съезда РСДРП было оформлено 30 мая
1907 г. По заключённому соглашению либеральный фабрикант Джозеф Фелс дал
делегатам взаймы 1700 фунтов стерлингов. Согласно тексту соглашения Д. Фелс
не претендовал на получение процентов по этой сумме.
Комментариев нет:
Отправить комментарий