вторник, 25 июля 2017 г.

Декабрьские дни

Тревожные известия из России заставили меня ускорить моё возвращение из-за границы. Я считал свою миссию исполненной. Ряд заграничных товарищей обещали своё сотрудничество в «Новой жизни». В печать важнейших стран мне удалось дать точные сведения о нашей революции. Кое-кому помог отправиться в Россию на работу. Я сам боялся опоздать к решительным боям и поэтому прямо из Парижа поехал, уже никуда не заезжая, в Петербург. Несмотря на амнистию, я не уверен был, что благополучно проеду границу по своему паспорту. Но меня не только не задержали, но даже не обыскали, и я совершенно спокойно провёз свой браунинг, зашитый в рукаве пальто. Жандармы и наши таможенные чиновники как бы сразу превратились в настоящих конституционных чиновников, и даже кое-какие немецкие книжки, бывшие у меня в чемодане, не вызвали никаких сомнений при таможенном осмотре. С меня взяли только подписку, что я по приезде на место уплачу следуемую с меня недоимку за просроченный паспорт.
Я вернулся в Петербург ровно через две недели после отъезда за границу. Первым делом сообщил Ильичу о результатах моей поездки. Ильич в это время весь ушёл в подготовку предстоящего объединительного съезда. Он был уверен, что нам удастся «единым фронтом» большевистских и меньшевистских рабочих действительно создать единую партию «снизу», через головы меньшевистских вождей, без всяких принципиальных компромиссов с ними. Вопрос об объединении и создании единой крепкой партии был тогда для Владимира Ильича вопросом первейшей важности, он учитывал естественную тягу рабочей массы к централизованному, единому руководству. Именно в Петербурге он наглядно мог видеть, насколько отсутствие единой партии способствовало тому, что фактическое руководство ходом революции ускользало из рук партии. На плечах меньшевиков вылезали беспартийные демократы, вроде Хрусталёва-Носаря, которые могли завести рабочие массы в настоящее болото.
Кроме того, Ильич понимал, что решительный удар самодержавию мог быть нанесён лишь хорошо подготовленным всероссийским восстанием, которое без сильной централизованной и единой партии немыслимо было организовать. Всё растущая революционная энергия масс распылится по отдельным стихийным вспышкам, которые неизбежно кончатся так же неудачно, как кончилось севастопольское восстание под руководством Шмидта, как неудачно прошла ноябрьская петербургская забастовка, не поддержанная всей Россией.
Реакция начала усиливаться. Промышленная крупная буржуазия пришла на помощь самодержавию, организовав локаут петербургских рабочих. Ноябрьский съезд городских и земских деятелей выражал доверие правительству Витте. Опираясь на эту «общественную» поддержку, правительство решается перейти в наступление, арестовать бюро крестьянского и почтово-телеграфного союза и, наконец, арестовать Хрусталёва. В этих условиях Ильич считал, что все силы партии должны быть сосредоточены на объединении, на окончательном оформлении партии. Именно такого рода директиву дал мне Ильич для Москвы, после того как я передал ему о результатах своей заграничной поездки.
В Москву я приехал 1 или 2 декабря. Здесь я застал напряжённую обстановку. В самый день моего приезда Московский комитет обсуждал вопрос о том, что делать с Ростовским полком: по докладу организатора Васильева (Андрея), можно каждую минуту ожидать выступления этого полка. Выступление это будет, безусловно, подавлено, если оно не будет поддержано выступлением рабочих. Но можем ли мы сейчас призывать к такому выступлению московских рабочих, в то время как Петербургский Совет рабочих депутатов в ответ на арест Хрусталёва-Носаря призывает пролетариат не поддаваться провокации правительства и продолжать готовиться к вооружённому восстанию? Питерцы не считают себя готовыми к бою, они нас не поддержат. После очень больших прений принято было предложение Марата командировать в ростовские казармы наших лучших агитаторов, чтобы всеми силами постараться задержать восстание и в то же время сохранить в полку революционное настроение.
Поздно вечером вернулись в штаб наши агитаторы и сообщили, что им ничего не удалось сделать. Ростовский полк восстал, прогнал офицеров, захватил боевые патроны. Весь следующий день ходили товарищи из всех районов в эти революционные казармы. Там был сплошной митинг. Но мы не могли дать восставшим солдатам указание, что им дальше делать. Их восстание упёрлось в тупик, потому что МК не мог сразу использовать силу восставшего полка на какое-нибудь непосредственное действие. Этого оказалось достаточно, чтобы началось разложение в полку. Оставшиеся в казармах сверхсрочные фельдфебели и унтер-офицеры — «продажные шкуры», как их величали солдаты, — сначала прикинулись сочувствующими восстанию, затем в течение 3‑го числа им удалось разложить революционное настроение в пулемётной команде, находившейся тогда в более привилегированном положении, чем остальные гренадеры. Утром 4‑го восставшие солдаты были окружены пулемётами и сумскими драгунами и без боя сдались своим офицерам. Военное командование, учитывая настроение и в других полках, немедленно, самым срочным образом провело демобилизацию всех призванных из запаса солдат и удовлетворило почти все экономические требования, выдвинутые восставшими ростовцами. Запасные солдаты представляли собой в московском гарнизоне наиболее восприимчивую к революционной агитации часть солдат. Их быстрая демобилизация и эвакуация из Москвы значительно сократила наши связи в полках, одновременно, правда, значительно сократив и состав московского гарнизона.
Тем временем из Петербурга пришло известие об аресте Исполкома СРД. 4 декабря приехал представитель ЦК Любич (Саммер) с постановлением нашего ЦК и нового Исполкома Петербургского Совета рабочих депутатов об объявлении всеобщей политической стачки. Он разыскал меня, и мы вместе с ним отправились к Марату. Очень долго втроём мы обсуждали создавшееся положение вещей. Мы всячески допытывали Любича, можно ли рассчитывать на то, что объявленная забастовка действительно превратится во всеобщую. Мы здесь в Москве уверены, что забастовка начнётся дружно, но будет ли она поддержана в других местах и в особенности в Петербурге и по железным дорогам? Насчёт Петербурга Любич передал нам, что там настроение, в особенности после ареста Исполнительного комитета, очень твёрдое, очень боевое, если сейчас не начать забастовку, настроение может ослабнуть. Насчёт железнодорожников надо добиться присоединения к забастовке железнодорожной конференции, которая заседает сейчас в Москве и куда мы, вдвоём с Любичем, решили немедленно отправиться. В это время Марат должен был собрать Московский комитет и там выжидать решения железнодорожников.
Железнодорожная конференция заседала в районе Патриарших прудов. Нас при входе поразило, что почти весь состав собрания состоит из интеллигентской верхушки железнодорожников; представителей рабочих и низших служащих почти не было. Настроение собравшихся было далеко не боевое, скорее всего ликвидационное. Это ярко обнаружилось, когда Любич, как делегат Питерского исполкома и ЦК нашей партии, потребовал себе слова для внеочередного заявления и сообщил о петербургских решениях. В ответных речах начали раздаваться голоса о силе реакции, об арестах, о невозможности дальше руководить движением. Очевидно, делегаты больше всего дрожали за свою шкуру. Мы тогда заявили, что так как среди собравшихся не слышно голоса пролетарской части железнодорожного союза, то мы вынуждены будем помимо конференции и бюро союза обратиться непосредственно к массам за решением вопроса. Этого бюро боялось больше всего, и без того действительно пролетарская часть железнодорожников и в особенности все железнодорожные мастерские мало считались с авторитетом бюро союза и работали в полном контакте с нашей партийной организацией. Наш резко заявленный ультиматум благотворно подействовал на собравшихся, и после длительных прений они, наконец, вынесли постановление в том смысле, что, если Московский Совет рабочих депутатов примет постановление о всеобщей забастовке, они от имени 29 дорог, которые представлены на конференции, присоединятся к призыву и примут все меры к тому, чтобы дороги дружно забастовали. При прощании они нас уверили, что за московский узел можно вполне поручиться, что он немедленно забастует.
С этим решением мы отправились в комитет, который был уже собран Маратом и ждал нашего прихода. Здесь началось серьёзное, вдумчивое обсуждение всех шансов за и против. Ни у кого не было сомнений, что Москва очень дружно забастует; настроение в массе таково, что, если мы не объявим забастовки, она прорвётся сама собой. Никто не сомневался в том, что забастовка неизбежно перейдёт в вооружённое восстание. Ни о какой забастовке-протесте речи быть не может. Недаром мы в течение двух месяцев об этом постоянно твердили массам. Значит, необходимо говорить не об общей забастовке, а о шансах выдержать вооружённое восстание.
Военный наш организатор Васильев (Андрей) дал подробную сводку состояния московского гарнизона. Насколько помню, в Москве было тогда что-то около 14 тысяч войск. Из этого состава многие демобилизованы и эвакуированы, как призванные из запаса. Часть полков, а именно Ростовский, 1‑я гренадерская артиллерийская бригада, Сергиево-Троицкий запасной, часть Астраханского, Киевского и Таврического полков, либо колеблется, либо определённо революционно настроена. Далеко пошло разложение в 1‑м казачьем полку, который на ряд митингов присылал своих делегатов с сообщением, что выступать против народа не будет. Значит, если дружно забастуют железные дороги и подвоза солдат из других мест не будет, можно смело рассчитывать, что боеспособных, антиреволюционно настроенных войск в Москве найдётся не больше 4 тысяч (Сумский драгунский полк, Перновский, 21‑й второочередной казачий полк, жандармский дивизион и отдельные части остальных полков).
Вслед за этим Кудрявцев (Евгений) — организатор боевых дружин — сделал отчёт о состоянии наших боевых сил. Вполне организованных и вооружённых большевиков-дружинников было человек 300; у эсеров, по их словам, — тоже около того, но в это число входят отряды дружинников из гимназистов, т. е. совершенно ненадёжный народ; у меньшевиков — человек 100; хороша кавказская студенческая автономная дружина — человек 150; и разных других организаций — человек 150–200. В общем вполне надёжных и действительно боеспособных дружинников можно было у всех партий насчитать человек 900–1000. Конечно, как только начнётся вооружённое восстание, число дружинников будет, несомненно, расти; будет расти и количество оружия. Насчёт бомб дело обстоит плохо. Наша лаборатория, правда, изготовила несколько штук; некоторое количество ручных гранат, заготовленных для японской войны, удалось приобрести за деньги у одного интенданта. Вот и все наши боевые ресурсы.
Московский комитет долго обсуждал положение вещей и в конце концов решил предоставить окончательное решение вопроса общегородской конференции, которую необходимо собрать 5 декабря. Было решено, чтобы члены МК не оказывали никакого давления на представителей с мест, чтобы там решение было вынесено совершенно самостоятельно. На том же собрании было решено начать сейчас же по районам усиленную агитацию за проведение в жизнь манифеста Петербургского Совета и революционных организаций о выкачивании вкладов из всех сберегательных касс и банков и об обязательном требовании расплаты исключительно золотом. Одновременно с нашим комитетом происходило заседание пленума Московского Совета. Туда должны были поехать Марат и Васильев-Южин и ещё кое-кто из членов комитета. Они должны были провести на пленуме Совета резолюцию о том, чтобы решение вопроса о забастовке перенести на завтра, а сейчас провести по всем предприятиям общее собрание рабочих, чтобы окончательно проверить настроение в массах.
Все товарищи разошлись по районам, чтобы подготовить завтрашнюю конференцию. Действительно, этот день доказал блестящее состояние Московской организации: на всех предприятиях произошли общие собрания, и всюду был поставлен вопрос о всеобщей забастовке, которая должна перейти в вооружённое восстание. Так что на следующий день, когда собрались в училище Фидлера[i] партийные делегаты на общегородскую конференцию, они могли не только передать нам настроение партийных кружков, но и точно отразить действительное настроение всей широкой беспартийной и партийной массы рабочих. Прежде чем вопрос был поставлен на конференции, он действительно был уже решён на всех собраниях на местах, был обсуждён буквально всей рабочей Москвой.
Я отлично помню эту конференцию. Настроение всех собравшихся было чрезвычайно серьёзное. Дружинники тщательно охраняли вход в училище и внимательно проверяли каждый мандат. Марат особенно торжественно открывает собрание кратким вступительным словом, призывает всех очень внимательно и осторожно отнестись к обсуждаемому вопросу. Сейчас нужно не агитировать друг друга, а обсудить и решить серьёзный вопрос, вопрос о судьбе нашей революции, вопрос о жизни или смерти очень многих. Затем подробный доклад сделал Любич, он изложил весь ход событий в Петербурге, рассказал о решении партийных организаций, указал на всё растущее наступление реакции. Во время его доклада царила буквально гробовая тишина, несмотря на присутствие не менее 800 человек. Затем начинают говорить представители районов. Говорят не районные организаторы, даже не передовые партийцы-профессионалы, а рабочие от станка, действительные представители с предприятий. И все их речи были совершенно однообразны: вчера или сегодня обсуждался вопрос по цехам, принято было единогласное решение поддержать питерцев, на заводе имеется такое-то количество вооружённых, мастерские готовят пики, кинжалы, полосы железа для нападения; если Московский комитет не объявит восстания, рабочие восстанут сами, ведь их трудно было удержать ещё во время восстания Ростовского полка.
Я не помню, сколько было произнесено таких речей (их было много), но, наконец, начали раздаваться голоса, что пора прекратить прения. Тогда Марат предлагает дать слово только тем, кто хочет высказываться против восстания. Таковых среди представителей с мест не оказывается. Тогда слово предоставляется Землячке. Она решительно высказывается против восстания. «Мы чересчур слабы, — говорит она, — у нас мало вооружённых, у нас нет надежды на активную поддержку войск, у нас нет прочных связей с другими местами, мы не знаем, не окажемся ли мы одни без поддержки. Всё это нужно учесть, прежде чем принимать то или иное решение». Марат дал ещё слово организаторам — военному и боевому. Сделали они подробный, неприкрашенный отчёт о положении боевых дружин и военной организации. И только после этого Марат поставил вопрос на голосование. Вопрос был решён единогласно (комитетчики не голосовали) — за начало всеобщей забастовки, которая должна перейти в вооружённое восстание. Местными представителями была внесена только поправка начать забастовку не 6‑го, как это предполагали питерцы (6‑го — праздник, ни один завод не работает), а 7 декабря. В этот день все должны были прийти на работу и по тревожному гудку ровно в 12 часов прекратить работу.
В своём кратком, но красиво построенном заключительном слове Марат подчеркнул, что до сей минуты у нас могли быть колебания и сомнения, но теперь, когда решение принято, колебаниям и сомнениям не должно быть места; строжайшая дисциплина сверху донизу, беспрекословное подчинение всем руководящим органам, постоянная близость с массами — вот обязанность каждого члена партии. С пением «Варшавянки» и «Марсельезы» конференция разошлась.
Члены комитета остались на заседание комитета. Все чувствовали, что сейчас принято величайшей важности историческое решение. Ни у кого не было полной уверенности, что мы действительно победим на этот раз, но зато большинство было уверено в том, что, если бы мы не подняли в этот момент перчатки, революция была бы наверняка разбита. Реакция, поддержанная теперь открыто всей буржуазией, уже ни перед чем не остановилась бы, она наглела бы всё больше и больше. Наше, даже неудачное, восстание, безусловно, оттянет окончательную победу реакции, даст нам возможность лучше организовать дальнейший ход революции. Поэтому принятое решение было единственно возможным решением. И нужно принять все меры к тому, чтобы провести наилучшим образом московское восстание и чтобы наш ЦК добился поддержки нашего восстания другими местами, в особенности Петербургом и по линиям железных дорог.
Приблизительно такой именно обмен мнений происходил на Московском комитете. После этого был принят ряд практических мероприятий: было решено выделить Исполнительную комиссию из трёх членов (Марата, Васильева-Южина и меня) и двух кандидатов — Савкова и Лешего (Доссера), всем остальным членам комитета разойтись по своим районам и жить непосредственно в районе всё время восстания; Исполнительная комиссия должна у себя сосредоточить всё руководство восстанием; все районные дружины должны быть непосредственно подчинены боевому организатору. Было принято решение и насчёт того, чтобы подробная информация о сегодняшней конференции была дана в наших газетах «Вперёд» и «Борьба».
Во время заседания комитета приехал к нам представитель меньшевистской группы с извещением, что их конференция приняла такое же постановление. Московские меньшевики в этом вопросе пошли за нами, а не за своими вождями. После заседания комитета было проведено заседание пленума Московского Совета, на котором также единогласно было принято наше решение. Большинство членов Совета уже голосовало этот вопрос на нашей конференции. Делегаты от железнодорожников своё слово сдержали и немедленно присоединились к решению Московского Совета; об этом решении в тот же день по железнодорожному телеграфу были широко оповещены все железные дороги.
Я не пишу истории московского восстания, как и не пишу истории нашей партии накануне и во время революции. Я поставил себе гораздо более скромную задачу — припомнить и рассказать лишь то, чему я непосредственно сам был свидетелем; поэтому, понятно, изложить всю грандиозную картину восстания я не могу, но ряд картинок резко сохранился в памяти. О них я и попробую рассказать.
6 декабря почти весь день я провёл на улице. Этот праздничный день не походил на обычные праздники: все лавки и базары торговали вовсю, все старались запасти как можно больше провизии, на улицах наблюдалось невероятное оживление. Толпа серьёзная, озабоченная, особенно в рабочих кварталах. На улицах группы рабочих обсуждают завтрашнюю забастовку, о ней все знают, все говорят. Пьяных совершенно нет. Городовые на постах стоят как-то пугливо, озабоченно. Кое-где в районах уже с утра начали снимать городовых с постов и обезоруживать их. Кажется, в Лефортове один подросток обезоружил 6 городовых. Он сделал себе из мыла нечто похожее на браунинг, вычернил его и с этим оружием подходил к постовому, кричал ему «руки вверх» и вытягивал из кобуры настоящее оружие. Было несколько случаев убийства городовых, не желавших отдать оружие. Многие рабочие жаловались:
— Подойдёшь к фараону, крикнешь ему «руки вверх», он стоит, как истукан, с поднятыми руками, обшаришь его, а у него вместо револьвера косушка водки, толкнёшь его с огорчения...
На вокзалах начался осмотр приезжих офицеров и обезоруживание их. Почти не было случаев сопротивления при отбирании оружия. И тут много было забавных анекдотов о трусости маньчжурских вояк.
Во второй половине дня на Красной площади должна была состояться большая «патриотическая» черносотенная манифестация. От наших лазутчиков — участников черносотенных дружин — было хорошо известно, что эту манифестацию предполагалось превратить в погром. Всё было очень хорошо инсценировано, недаром для инсценировки погрома были специально выписаны такие погромных дел мастера, как питерский доктор Дубровин и кишинёвский Крушеван. Сам митрополит должен был предварительно отслужить на площади молебен. Московский комитет поручил нашей боевой дружине во что бы то ни стало расстроить черносотенную манифестацию. Я пошёл посмотреть, как эта штука произойдёт. Вышло очень забавно. На площади было очень много народу. Несомненно, было немало типичных черносотенных замоскворецких купчиков, трактирщиков, босяков с Хитрова рынка, переодетых городовых, попов и сыщиков. Но уже по внешнему виду толпы легко можно было разглядеть, что большинство составляют настоящие рабочие, очевидно пришедшие сюда не для патриотической манифестации. То тут, то там виднелись знакомые физиономии наших дружинников. Как только начал митрополит облачаться для молебна, кто-то из наших крикнул: «Спасайтесь, дружинники идут!». Немедленно началась паника. Черносотенцы вместе со своим духовенством улепётывали во все лопатки. В это время все трёхцветные флаги, заготовленные для патриотической демонстрации, превращаются в красные (просто отрываются синие и белые полотнища), и с Красной площади на Тверскую выходит с пением «Варшавянки» и «Марсельезы» наша демонстрация, которая всё более и более разрастается. Мимо генерал-губернаторского дворца демонстранты идут к «Аквариуму». Дубасов собирался торжественно встретить на своём балконе погромщиков, но вместо погромщиков он из своих окон видит, как дружно маршируют колонны восставших рабочих. Мальчишки ухитрились взобраться на генерал-губернаторский дом и развешанные на нём трёхцветные флаги тоже превратить в красные.
Демонстрация запрудила все помещения «Аквариума» и весь прилегающий к нему сад. Значительная толпа осталась снаружи, она не могла уместиться внутри: в самом «Аквариуме» буквально было негде яблоку упасть. Мне пришлось председательствовать на этом митинге. Настроение бодрое, боевое, после каждой речи поют революционные песни. Конечно, все ораторы говорят о завтрашнем выступлении. Но тут ко мне пробирается один из дружинников и сообщает, что патрули передали о больших отрядах полиции и войск, которые, очевидно, направляются в «Аквариум». Мы в президиуме совещаемся, что делать. Пытаться дать отпор в самом здании или в саду было бы безумием при такой массе народа. Дать же приказ разойтись сейчас же — означало бы создать панику и погнать толпу навстречу войскам. Наконец, решили пока не расходиться, успокоить публику, сообщив ей всё-таки про приближение полиции, и разойтись мирно по требованию полиции. Весь митинг, конечно, не арестуют, а мы, которые уже на виду у полиции, как-нибудь выберемся. Пока мы совещались, полиция и войска уже окружили «Аквариум», заняли все выходы. Мы, насколько могли, успокаивали публику, рекомендовали уходить всем, у кого не было оружия. Без особой паники публика пошла к выходу, правда, кое-кого немного помяли. Мы и дружинники остались в зале, обдумывая какой-нибудь выход из положения. Времени для обдумывания было достаточно: пока вся толпа не пройдёт через узкий проход, полиции не пробраться к нам в зал. Один из дружинников нашёл выход. Стена «Аквариума» непосредственно прилегала к стене Комиссаровского училища. Один за другим мы пролезаем через узкое отверстие во двор училища, оттуда отверстие быстро заделывается. В общем никто не пострадал, наоборот, наши дружинники успели при выходе из зала подобрать несколько брошенных более пугливыми из публики револьверов. Помнится, что-то около 20 револьверов было подобрано дружинниками при отступлении.
С утра 7 декабря мы сидели в штабе и принимали сведения о ходе начала забастовки. Первый день информация была поставлена блестяще: непрерывно присылались районами курьеры с извещениями и сводками. Вообще нужно сказать, что за всё время восстания товарищи, выполнявшие обязанности курьеров и технических секретарей, проявили громадную работоспособность, а частью — и самопожертвование. Целый ряд курсисток и работниц иногда под обстрелом, ежеминутно рискуя жизнью, пробирались сквозь солдатские цепи и приносили необходимые штабу сведения. Нужно ясно себе представить тогдашнее положение вещей: в нашем распоряжении не было ни постоянной квартиры для штабов, ни телефонов, ни средств передвижения. Каждый вечер технический секретарь центрального штаба должен был сообщать по всем районам, где будет находиться завтра штаб-квартира. Кроме районов постоянная связь была установлена с боевым штабом, с техникой, с редакцией, с военной организацией. Бывало иногда так, что назначенная под штаб квартира обстреливается войсками или в неё невозможно проникнуть, потому что весь район оцеплен. Приходилось менять квартиру и об этой перемене сообщать по всем организациям. Это страшно тормозило сношения: иногда нужно было целый день потратить, чтобы пробраться из района в штаб и наоборот.
Но в первые дни всё шло гладко. Сведения из районов свидетельствовали, что забастовка началась очень дружно. Насильно снимать с работы пришлось лишь несколько мелких фабрик. Большим минусом было то, что наряду с дружно забастовавшим московским железнодорожным узлом не забастовала Николаевская дорога, или, верней, там забастовали только мастерские. Мы сделали большую ошибку, не направив немедленно все силы на насильственное прекращение движения по Николаевской дороге. В первые дни это было вполне возможно. Но мы тогда поверили нашим железнодорожникам, что им удастся убедить николаевцев забастовать. Когда же, наконец, 9‑го стало очевидно, что это безнадёжно, то оказалось, что уже поздно что-нибудь сделать, чтобы взорвать путь или мосты. Из Твери были брошены первые воинские подкрепления (Петербургский драгунский полк, Тверское кавалерийское училище и 2‑я конно-артиллерийская бригада). Именно эти войска оказались наиболее свирепыми в подавлении восстания, и из них была организована охрана Николаевского вокзала, линии и мостов.
8‑го в штаб пришёл Евгений (боевой организатор); он рассказал про разгром двух оружейных магазинов; там основательно поживились, кроме того, удалось достать винтовки в товарном вагоне, адресованном на Дальний Восток и застрявшем на запасных путях. Дружина сильно выросла и перевооружается. Евгений составил и принёс нам для редактирования «Советы восставшему народу». Вместе с Евгением мы тут же проредактировали это воззвание. Всякому, кто действительно хочет познакомиться с характером московского восстания, необходимо тщательно изучить эти «Советы». Вот на этом совещании и было решено придать всему восстанию характер партизанской войны. При имевшемся соотношении вооружённых сил это был единственно возможный способ восстания. Энгельс был вполне прав, когда, изучая современную военную технику, считал невозможным уличное восстание типа парижского или берлинского 1848 г. Там за баррикадами сражались массы рабочих против солдатских масс. И, конечно, при современных скорострельных и дальнобойных ружьях, пулемётах и орудиях никакие баррикады не помогли бы революционным борцам, не вооружённым тем же оружием, выдержать натиск регулярных войск.
Совершенно другое дело — партизанская война. Основная её задача — никогда не давать неприятелю возможности стрелять по большим массам. Небольшие партизанские отряды постоянно атакуют, постоянно тормошат регулярные войска, но систематически уклоняются от непосредственного открытого боя. Войск в Москве было очень мало, их легко можно было утомить в самое короткое время, заставляя перебрасываться с места на место. И действительно, московский гарнизон был окончательно утомлён, как это видно из переписки с Петербургом Дубасова, уже на третий день восстания. И этого мы достигли именно партизанской войной. В листке, выпущенном нами, даётся определённая директива прекратить демонстрации и все силы сосредоточить на беспощадных боевых действиях; даётся и ближайшая цель восстания — захватывать власть в рабочих районах и сейчас же революционным путём проявить там диктатуру пролетариата. Этот листок был отпечатан и расклеен по всем районам уже 9 или 10‑го числа. 11‑го числа он был перепечатан в № 5 «Известий» Московского Совета рабочих депутатов.
9‑го мы снова собрались все трое в штабе. Помню, Марат сердито жаловался на то, что мы вынуждены сидеть в комнате, когда на улице люди готовятся сражаться. Он выразил только то, что каждый из нас думал. Я лично завидовал районным работникам и в особенности дружинникам: им предстоит столько интересного пережить, а ты вот сиди, получай информацию, направляй в районы новых работников, а главное, узнавай всё из чужих рук. Фактически становилось ясно, что, сидя в кабинете, руководить партизанской войной невозможно даже при блестяще, а не так, как у нас, поставленной службе связи. В таком же положении оказался и штаб боевых организаций: он всё время отрывался от районных выступлений. Помню, мы долго говорили по этому поводу. Забастовка продолжается с подъёмом. Фактически в рабочих районах вся власть перешла в руки районных Советов, или, верней, наших организаций. Полиция и весь правительственный аппарат уже совершенно исчезли. Должны ли мы переходить в дальнейшее наступление? Нужно сейчас откровенно признаться, что в этом отношении вся наша организация и, в частности, мы, члены Исполнительной комиссии, оказались совершенно неподготовленными. Правда, нас в некотором роде оправдывает то, что мы в Москве оказались совершенно изолированными, мы совершенно не знали, что делается в Петербурге, в провинции, даже в ближайших московских уездах. Мы понимали, что раз начато восстание, то надо будет овладеть центральным аппаратом и в первую голову почтой, телеграфом, телефоном, разрушить военный штаб, захватить, наконец, генерал-губернатора. Но перед нами тогда же встал вопрос: нужно ли это сделать?
Насколько сейчас помню, наши тогдашние беседы по этому поводу были следующие: мы начали в Москве восстание по предложению Петербурга; наша задача — продержаться и держать в парализованном состоянии московские власти и железные дороги, чтобы дать возможность петербургскому пролетариату напасть на центральное правительство, изолированное от всей остальной России. Мы предполагали, что с запада, из Польши, Прибалтийского края, правительству ждать помощи не придётся. Тамошних правительственных сил не хватит, чтобы справиться с местным восстанием. Забастовка московского узла и московское восстание не дадут возможности перебросить силы на помощь центральному правительству из всей коренной России. Инициатива наступления и решительного удара должна принадлежать Петербургу, а не нам.
Конечно, эти рассуждения были в корне неправильными. Раз мы начали восстание, никоим образом мы не должны были топтаться на месте. Мы должны были идти всё вперёд и вперёд. Восстание не может переходить в позиционную, оборонительную войну, оно неизбежно начнёт выдыхаться; восстание должно быть всегда наступательное, и только благодаря этому оно могло бы сразу захватить всю массу населения. Но у нас восстание остановилось на районных победах; оно в дальнейшие дни упёрлось в оборону районных завоеваний и начало терять своё значение. Центр, т. е., в частности, мы, члены Исполнительной комиссии, дав вполне правильную директиву для первого шага восстания — парализовать власть захватом районов, не сумели сделать второй шаг — нанести решительный удар центральной власти, захватить весь центральный аппарат. Я хорошо помню, что именно так, теоретически рассуждая, мы считали нужным действовать, но всё-таки на это не решились, полагая, что действовать так в изолированной Москве нельзя; для такого рода действия мы ждали указаний от Петербурга, мы ждали подтверждения, что там тоже началось восстание. А между тем от Петербурга и от всей России мы были совершенно отрезаны.
Конечно, сейчас можно гадать о том, развились бы события иначе, если бы мы действовали тогда более решительно, если бы мы захватили (как это было вполне возможно до 13–14‑го числа) весь правительственный аппарат в Москве. После окончания московского восстания я очень много думал об этом, толковал с многими товарищами и, в частности, с Ильичом. Объективно ничего не изменилось бы. При отсутствии восстания в Петербурге переход даже в удачное наступление в Москве всё равно кончился бы поражением. Наше несчастье было в том, что партия в целом не была подготовлена к руководству единым всероссийским восстанием в 1905 г. Колоссальная революционная энергия, проявленная в 1905–1907 гг. всем российским пролетариатом и крестьянством, из-за отсутствия единого руководящего центра неизбежно должна была вылиться в ряд изолированных, друг с другом не связанных местных восстаний.
Московское восстание при более энергичной деятельности нашего московского центра могло бы продержаться немного больше, но оно не могло бы превратиться во всероссийское восстание и поэтому было бы всё равно разбито.
9‑го были арестованы Марат и Васильев-Южин. Они пошли в Информационное бюро, где должны были встретиться с представителями меньшевиков, эсеров и железнодорожного союза. Помню, перед их уходом мы намечали, что им необходимо во что бы то ни стало добиться от железнодорожников передачи в наше распоряжение железнодорожного телеграфа. Там же должна была быть принята написанная Маратом прокламация к войскам. Квартира, на которой должна была состояться встреча, оказалась проваленной, и они были арестованы. Охранка, арестовавшая их, была в то время настолько дезорганизована, что отправила их в тюрьму, а весь протокол ареста и вещественные доказательства утеряла. Благодаря этому Марат и Южин отделались от военного суда и верной петли. После восстания никто из производивших дознание не мог вспомнить, при каких условиях и с чем они были арестованы. Между тем у Марата при аресте взяли написанную его рукой прокламацию к солдатам, ряд документов, свидетельствовавших о его роли в восстании, и два револьвера. У Марата однажды во время митинга вытащили из кармана револьвер, вот он и начал с тех пор носить по два: один — в шубе, другой — в брюках.
В этот вечер мне пришлось быть в железнодорожном районе, где-то недалеко от Красных ворот. Вдруг нам сообщают об осаде училища Фидлера. Мы знали, что там должно быть эсеровское собрание, на которое пошли член комитета Горчилин (Гренадер) и ряд других наших товарищей. Мы компанией пошли туда. Уже издали слышны были взрывы и орудийная стрельба. Вдали стояла встревоженная толпа, вокруг училища — цепь солдат и спешенный отряд драгун. Во дворе дровяного склада стояли орудия. Мы подошли к самому моменту сдачи, когда из здания выходили сдавшиеся участники собрания, большей частью самая зелёная молодёжь. Их тут же пьяные в лоск драгуны избивали до потери сознания. Это было отвратительное, возмутительное зрелище, но ничего нельзя было сделать. Я поторопился уйти в бессильной злобе. И вдруг встречаю Горчилина. Он был всё время среди осаждённых в училище, оставался там до последней минуты, а затем, когда было решено сдаться, ему и ещё нескольким смелым ребятам удалось удрать, кажется, по крышам. В него вдогонку стреляли, но он остался цел. Я помню, меня поразила бодрость и энергия Горчилина: ни малейшего уныния после только что пережитого.
— Ну, что же, — говорил он, — мы ещё покажем им. Будь в училище не молодёжь и не эсеры, а наши дружинники-рабочие — конечно, так дёшево не досталась бы им победа!
И действительно, уже в этот вечер под влиянием слухов о фидлеровской осаде, о жестокостях пьяной солдатни Москва начала стихийно строить баррикады. Когда уже ночью я подходил к Страстному монастырю, весёлая, радостная толпа строила баррикаду; такую же постройку я увидел на углу Триумфально-Садовой. Дружинники, знакомые мне, рассказывали о столкновении с драгунами, которых они заставили постыдно бежать.
Кто строил баррикады? Буквально все. Несколько дружинников руководили, а строили рабочие и обыватели, строила вся толпа. Знал ли кто, для чего нужно строить? Нет. Но инстинкт подсказывал, что строить надо прежде всего, чтобы мешать передвижению войск, чтобы отгородить определённый участок для свободного передвижения революционеров. В ночь на 10‑е вся Москва была на ногах, вся Москва строила баррикады. По крайней мере в районе Садовой шла лихорадочная работа. На Садово-Каретной, на Самотёке, на Сухаревке, на Бронной, на Малой Дмитровке, на Лесной, в Миусах — всюду, где нам удалось побывать в эту ночь и в следующее утро, я видел лихорадочную весёлую работу: снимали ворота, тащили сани, доски, тёс, тащили лари, кое-где даже лепили из снега. В Миусах, по Долгоруковской, опрокидывали трамвайные вагоны. Взрослые и дети, мужчины и женщины — все работали. Обыватели выносили дрова для костров, выносили еду, питьё для дружинников. Дружно пилили телефонные столбы, снимали телеграфную проволоку, устраивали проволочные заграждения. Полиция исчезла во всём этом районе, войска не показывались. Пока не было ещё ни одной попытки нападения на баррикады.
10‑го днём картина изменилась — начался орудийный обстрел баррикад. Я не помню, где начали впервые стрелять из орудий по баррикадам — у Страстного или на Сухаревке. На Сухаревке я сам видел, как стреляли. Это была нелепая, бессмысленная стрельба. Громадная толпа любопытных стояла тут же; она не верила, что стреляют всерьёз, думала, что это только «пужают». Что стреляют серьёзно, поверили лишь тогда, когда несколько человек было убито. Дружинники бросились уговаривать толпу разойтись. Она отходила, но через несколько минут снова возвращалась. Стоит, зло смеётся над солдатами, лущит семечки. Паники, страха нет ни у кого. Не хочется и мне идти в штаб, уходить от толпы, от дружинников. Но всё же благоразумие взяло верх. Я пошёл. Туда пришли и отдельные комитетчики из районов. Все делятся впечатлениями, рассказывают отдельные детали. Пальба слышна всюду: редкие выстрелы из орудий, частая строчка пулемётов и ружейные залпы, одиночные выстрелы. В общем, мы все довольны ходом событий. Восстание у нас действительно всеобщее. Несколько таких дней, как сегодня, — и московские войска окончательно обессилят. Мы уславливаемся баррикад не защищать, продолжать партизанские выступления, избегать совсем митингов, нападать на участки и захватывать их, избивать офицеров, жандармов, высших полицейских чинов.
11‑го, в воскресенье, восстание дошло до крайней точки: на улице шла непрерывная стрельба. Я опять брожу по городскому району. У Сухаревки удалось овладеть пушкой, разогнав прислугу, оставленную без прикрытия пехоты. Но никто из нас не умеет стрелять. Мы обдумываем, что делать с орудием. Не хотелось его портить. Все надеялись найти артиллеристов. Пока мы обсуждали, налетел отряд драгун. Пришлось отступить и оставить орудие. Жестокий бой в Каретном ряду и на Цветном бульваре. В Каретном расположены казармы жандармского дивизиона. Жандармы несколько раз пробовали устроить вылазку. Небольшой отряд дружинников, спрятанный во дворе, каждый раз загонял их обратно. В этих перестрелках из дружинников никто не ранен, жандармы потеряли несколько человек. Цветной бульвар весь обмотан проволокой. Десяток дружинников загоняет отряд драгун в эту проволоку и начинает обстреливать их из засады...
Нас подобралась компания из пяти человек. Мы решили произвести разведку у вокзала, узнать, не забастовала ли Николаевская дорога. Оттуда слышалась непрерывная стрельба. Подходя к Красным воротам, мы увидели, как со стороны Мясницкой шёл полуэскадрон драгун и одновременно с Каланчёвской площади шёл отряд казаков. Недолго думая, мы дали залп по драгунам и залп по казакам, а сами быстро забежали во двор. Оттуда мы увидели, как драгуны начинают беспорядочно палить по направлению к казакам, а казаки в свою очередь залпами отвечали драгунам. Минут пятнадцать продолжалась эта перестрелка. Мы, конечно, спокойно сидели всё время за воротами.
После уже мы узнали, что в этот день шёл отчаянный бой на Каланчёвской площади за Николаевский вокзал. Несколько раз предпринимались атаки, но все они были отбиты. Вокзал не удалось занять.
Проходя опять по застроенным баррикадами улицам, я видел, что данная нами вчера директива выполняется точно. Баррикады нигде не защищаются. Солдаты берут их по всем правилам военного искусства. Сначала обстреливают артиллерийским огнём, затем начинается атака пехотой или спешенными драгунами. За баррикадой никого нет. Дружинники, дав несколько залпов, уже давно перешли за следующую баррикаду. Войска разрушают баррикаду. Но как только они двигаются дальше, вновь появляется толпа и начинает под руководством дружинников строить новую баррикаду. И так продолжалось несколько дней. Так было в ночь на 13‑е и в типографии Сытина. Там печатались «Известия Совета». Типографская дружина открыла сильнейший огонь по приближавшемуся отряду войск. Тогда против десятка дружинников, засевших в типографии, были выдвинуты две роты пехоты, эскадрон драгун, сотня казаков и два орудия. Пока войска подходили, дружина непрерывно стреляла, но как только начался обстрел со стороны войск, дружинники и работавшие наборщики спокойненько через задние ворота постепенно уходили. И уж когда во всей типографии не осталось ни души, войска открыли ураганный огонь из орудий и винтовок и, не решаясь идти на штурм, предпочли зажечь громадное здание типографии.
Работа нашего штаба делалась всё тяжелей и тяжелей. Рассеянные бои по всему городу всё более и более затрудняли сношение с районами. Вначале мы решили, что центральный штаб обязательно должен находиться ближе к центру. Мы пользовались для штабных квартир преимущественно районом Арбата, Поварской и прилегающих переулков. Мы предполагали вначале, что основная борьба сосредоточится в рабочих районах, а на центральных улицах будет спокойней, и оттуда легче будет сноситься со всей территорией Москвы. Но уже 11‑го стало ясно, что бои на центральных улицах отнюдь не меньшие, чем в рабочих кварталах. Наоборот, главная масса войск была направлена на улицы, прилегающие к Кремлю и к военному штабу. Я помню один вечер, когда я возвращался с Лешим (Доссером) и с женой, работавшей техническим секретарём центрального штаба, на этот раз расположенного где-то в переулке возле Поварской, то мы никак не могли выбраться из этого переулка. Совершенно безлюдные тёмные улицы, а на всех перекрёстках стоят драгунские разъезды и непрерывно палят в темноту вдоль улицы. И очень долго продолжалась эта бессмысленная, нелепая стрельба пьяных драгун. Другой раз, когда мы подходили к квартире, которая должна была служить штабом в этот день, где-то около Смоленского рынка мы увидели, что дом обстреливается артиллерией и туда никоим образом войти нельзя.
Для того, чтобы сноситься с районами, приходилось иногда путешествовать целый день. Поразительное геройство проявляло большинство наших курьеров. Иногда они шли буквально под обстрелом. Я помню одну девушку (имени её не знаю), которая, выйдя из штаба, должна была пройти Смоленскую площадь, но там стоял отряд солдат и пачками стрелял по всем направлениям. Я не решился пройти через эту площадь и в то же время видел, как эта девушка, немного подумав, бегом перебежала её буквально под залпами. Сколько погибло таких безвестных настоящих героев за эти дни! Этого нельзя будет учесть: их имён, увы, никто не помнит! У нас тогда для всех было одно имя — «товарищ», некогда было узнавать настоящее имя.
Должно быть, 13‑го или 14‑го в штабе собралось большинство комитетчиков. Помню, Землячка первая заговорила о том, что так долго продолжаться не может. Массы рабочих начинают уставать, они скучают без дела, начинается уход в деревню. По всем заставам можно было видеть, как рабочие с котомками за плечами разбредаются по деревням. Мы не знаем, что делается в других местах и, в частности, в Петербурге. Из опроса всех товарищей обнаружилось, что бодрое настроение царит там, где идёт непосредственный бой, где строятся и разрушаются баррикады. Там же, где нет открытых столкновений, где нет почти войск, там рабочие не знают, что делать, и действительно начинают разбегаться по деревням. Меньшевики именно в таких районах начали уже агитацию за прекращение забастовки. Кажется, именно Землячка предложила, чтобы я сейчас же поехал в Петербург и получил дальнейшие указания от ЦК, что нам делать. Мы можем развить нашу агитацию и держаться дальше, но имеет это смысл лишь в том случае, если в Петербурге тоже идёт борьба. Так и было решено: мне сейчас же ехать в Петербург, вернуться как можно скорей, а тем временем до моего приезда в Москве продолжать борьбу.
Я выехал 14‑го вечером. С большим трудом удалось мне пробраться на вокзал. Несколько раз пришлось подвергнуться обыскам солдат и полицейских. Но, конечно, отправляясь в Петербург, я не захватил с собой ничего компрометирующего. На вокзале пусто, пассажиров почти совсем нет. Опять обыск возле кассы. Вру что-то про хозяйское поручение; наконец, — в вагоне. И здесь пусто. Перед отъездом увидел первую питерскую газету за время восстания. Пришло только «Новое время». Увы, значит, она выходит, значит, в Петербурге забастовки нет. Уже в вагоне разворачиваю газету и убеждаюсь, что там всё спокойно, жизнь идёт обычным ходом, театры открыты, выходят газеты. Обнародован манифест о выборах в Государственную думу. Скверно стало на душе. Значит, всё зря, что мы делаем в Москве, напрасны тысячи жертв, которые московский пролетариат отдал в эти дни. Значит, мы ошиблись, что начали восстание, оно бесполезно. Очень тяжело было думать обо всём этом.
Подъезжаем к Твери. Почему-то поезд остановился, далеко не доехав до станции. Двери вагонов заперты, никого не выпускают. Стоим долго, очень долго. Я один в вагоне, некого расспросить. Вдруг вдали слышится взрыв, орудийная стрельба и ружейные залпы. Всё это продолжается часа два. После этого мимо нас проходят один за другим воинские эшелоны. В темноте трудно разобрать, какие части, но на платформах видны пушки, зарядные ящики. Скоро приходит кондуктор, рассказывает, что тверские рабочие пытались взорвать полотно дороги с петербургской стороны, откуда шли эшелоны с Семёновским и Ладожским полками, но взорвали второпях наш путь из Москвы. Семёновцы обстреляли Тверскую мануфактуру, рабочие отвечали. Сейчас всё кончено. Скоро починят путь, и поедем дальше. Мы ещё долго стояли в Твери и прибыли в Петербург с большим опозданием.
В Петербурге всё спокойно. На вокзале — обычная свора сыщиков, которая насквозь прощупывает каждого приезжего. Я без вещей; у меня вид человека, приехавшего с ближайших станций. Благополучно выхожу на улицу. Да, действительно, обычная трудовая жизнь. Нет отрядов, не слышно стрельбы, магазины все открыты. Я тороплюсь разыскать явку. Последний раз в Петербурге я был в разгаре свободы, тогда без всякой явки в редакции «Новой жизни» можно было узнать, где кого найти. Сейчас «Новая жизнь» закрыта. Пошёл в столовую Технологического института найти кое-кого. Прошу связать меня с Ильичом и с другими цекистами, мне дают адрес Красина, а он уже будет сговариваться с Ильичом и с другими.
В квартире Максима Горького собирается ЦК[1]. Я делаю подробный доклад о ходе дел в Москве, с болью в сердце, чуть не плача, рассказываю про тверские события, про то, что семёновцы проскочили в Москву, теперь они задавят нас окончательно. Ильич обрушивается на Красина и на питерцев:
— Неужели вы не могли взорвать мост, сделать невозможным отправку отсюда войск? Ведь есть же у вас все технические средства для этого!
Ильич очень сердился по этому поводу. Оказывается, он уже давно думал об этом, и ему было обещано, что петербургские боевики сделают невозможным отправку войск, прервут сообщение с Москвой. По словам Красина, была попытка взорвать мост. Дружина, вооружённая пироксилиновыми шашками, пошла туда. Но, не имея плана, заблудилась, проплутала всю ночь по болотам и вернулась, ничего не сделав. Ильич резко напал на Красина.
— Ведь вы за это отвечаете! Вот вам блестящий пример, как мы готовились к вооружённому восстанию. Посылаете отряд и не догадались снабдить его картой. Мы заставили москвичей выступить, а что мы им дали? Сколько послали им бомб из нашей техники?
Красин признался, что пока ещё не послали, но вот теперь они стали удачно выходить, можно послать.
— Ну, это будет после ужина горчица, — ответил Ильич. — Теперь надо прекращать и стараться в Москве сделать это организованным путём. Как вы думаете: удастся это сделать?
Я заверил, что удастся, в Москве пока настроение хорошее; если бы нужно было, мы могли бы продержаться ещё дольше.
С тем я и вернулся в Москву, выехав в тот же вечер обратно. Из Петербурга было очень мало пассажиров. Очевидно, публика боялась ехать в Москву. Я приехал 16‑го днём. Вокзальная площадь была уже в руках войск, но район Самотёк, Садово-Каретной ещё представлял знакомую картину — баррикады ещё стояли. Я узнал, где штаб, и там мне сказали, что Московский комитет уже постановил прекратить борьбу. Очевидно, полученные в день моего отъезда петербургские газеты дали ясный ответ, что на Петербург нам нечего рассчитывать. 17‑го собрался МК. Это было ликвидационное собрание. Решили забастовку прекратить 19‑го, а сейчас — стараться удержать рабочих от стихийной ликвидации, дружинникам дать совет сейчас же прятать оружие в верных местах и по возможности незаметно исчезать из Москвы, хотя бы на время. Когда пришло известие, что на Пресне продолжаются бои, МК постановил принять все меры к тому, чтобы поскорей прекратить бои и эвакуировать дружинников. Я не помню, удалось ли нам сообщить пресненцам о решении МК. Но в последующие дни Пресня оказалась уже отрезанной, обложенной семёновцами, и туда пробраться удалось лишь после того, как всё было кончено, когда уже догорали пожары.
Кажется, на этом же собрании по рекомендации Землячки секретарём комитета был назначен пропагандист Замоскворецкого района Виктор (Таратута). Его мало кто знал из членов комитета. Но мы все были в большей или меньшей степени на виду, каждый из нас мог в любой момент провалиться, поэтому сочли лучшим обязанности секретаря возложить на свежего, мало известного массам товарища.
Не помню, на этом или на следующем заседании комитета Землячка выступила с большой обвинительной речью против всего состава комитета. Она категорически заявила, что мы оказались не на высоте положения, не справились с задачей руководства движением и поэтому она предлагает комитету распуститься и поручить военной организации, как единственно выдержавшей экзамен, организовать новый состав комитета. Я помню хорошо, как поразило всех нас это выступление Землячки. Все мы были далеки от восхваления нашей работы, все мы признавали, что, действительно, далеко не оказались на высоте положения. Но мы полагали, что это зависело не столько от наших личных качеств, сколько от общего положения, в которое попала вся Московская организация. Помню, первый восстал против предложения Землячки военный организатор Васильев (Андрей). Он считал, что военная организация несёт ту же ответственность за общую неудачу, как и все остальные отделы. Нелепо поручать военной группе, мало связанной с работой в пролетарских массах, реорганизацию Московского комитета. Другие товарищи тоже напали на Землячку за погребальный тон всей её речи. Дело совсем не так плохо, как она пыталась нарисовать. Настроение в массах отличное, далеко не подавленное. Комитет пользуется авторитетом, доверие к нему не поколебалось. Производить сейчас коренную ломку организации нельзя: это вредно отзовётся на работе. Часть товарищей, чересчур известных в районе и расконспирированных, придётся перебросить в другие районы. Некоторым придётся совсем уехать из Москвы. Надо ввести в комитет новых работников. Так и было решено.
Началась тяжёлая работа по ликвидации восстания. В общем, вот теперь, 20 лет спустя[2], можно смело сказать, что Московский комитет с честью справился и с этой задачей. Спокойно, без паники он перестроил всю свою работу на новое, подпольное существование. За два месяца свободы мы не утратили необходимых конспиративных навыков. Мы вышли из подполья в октябре, превратив тогда нашу небольшую нелегальную организацию в широкую рабочую массовую организацию. А теперь, залезая снова в подполье, мы полностью сохранили связь с массами, влияние на массы. Ликвидируя восстание, Московская организация не растерялась и произвела отступление в полном боевом порядке, с очень малыми потерями. Сам Дубасов должен был признать, что все вожаки восстания за пределами досягаемости. И это он сказал тогда, когда ни один член Московского комитета не уехал за пределы Москвы, когда все мы были на своих постах, иногда заседали в нескольких кварталах от генерал-губернаторского дворца. Очень мало оружия попало тогда в руки полиции, несмотря на поголовные обыски, которым подвергались целые районы. Основные склады оружия, спрятанного дружинниками, существовали в течение всех лет реакции. Некоторые склады уцелели и до 1917 г. Уцелело от арестов и большинство дружинников и районных работников, непосредственно имевших дело с массами. Это было не паническое, а спокойное отступление на заранее подготовленные позиции. Московская организация не растерялась, она только перешла от бурной открытой работы к подпольной, сумев при этом использовать все легальные возможности, отвоёванные за дни свободы, для продолжения глубокой работы в массах.
Новый, 1906 г. мы встретили в редакции газеты «Вперёд». Собралась вся редакция во главе с Дубровинским и Голубковыми и ещё кое-кто из комитетчиков. Газета «Вперёд» была уже закрыта постановлением генерал-губернатора. Московский комитет хотел выпустить новую газету. Было уже найдено новое помещение для редакции. Старому помещению на Никитской истекал срок аренды 1 января. Вот мы и собрались в этом старом помещении справить поминки по нашему восстанию, по бурным, радостным дням и одновременно отпраздновать начало новой работы. Собралось человек 15, все старые, давно знакомые друг другу товарищи, побывавшие во всех переделках. Мы провели вместе всю ночь, благо раньше 6 утра нельзя было выходить согласно положению о чрезвычайной охране. Надо признаться, выпили мы основательно за эту ночь. Нервы у всех были за всё это время кипучей работы более чем потрёпаны. Я вспоминаю разговоры, которые мы вели. Ни у кого ни малейшего уныния, ни малейшего сомнения насчёт будущего нового подъёма. Бодро звучали все речи, искренние, задушевные, произносились тосты. Все чувствовали, что предстоит громадная живая работа и что все мы ещё пригодимся для этой работы. Урок, который мы все пережили за это время, не пропадёт даром. Мы пили много, но как-то никто особенно не пьянел, а только всё задушевнее, сердечнее становились все мы. Утром я настаивал на том, чтобы осторожно разойтись, пока на улицах ещё не появились шпики. Часть публики соглашалась со мной, но часть решила продолжать пирушку на новой квартире. Я их всячески отговаривал от этого, но бесплодно. Нас несколько человек ушло. Остальные перетащили вещи в новое помещение редакции, и там все были арестованы. Днём их узнали и проследили сыщики.
Особенно поразил меня в эти дни Станислав Вольский. Как-то я пришёл к нему вечером и вижу вокруг него кружок молодых людей. Он им о чём-то с жаром рассказывает, на лицах слушателей удивлённое недоверчивое выражение. Вслушиваюсь в рассказ. К моему удивлению, Станислав говорит про спиритизм, про чудеса индийской магии и про прочую чертовщину. Когда я рассмеялся, он очень серьёзно меня оборвал и начал доказывать возможность мира духов, потусторонней жизни. Я хотел заговорить с ним о наших делах, но он только отмахнулся. Всё это его больше не интересует, политика ему надоела, всё это скучно. Надо найти красоту в жизни. Станислав Вольский — этот любимый массами агитатор, умевший вести массу за собой — один из первых капитулировал перед надвигающейся реакцией. Он тогда ещё не ушёл окончательно, но уже перестал верить в то дело, которому так горячо служил до сих пор. Вся дальнейшая жизнь Станислава была непрерывной сменой настроений. То он опять с головой окунался в массовую работу, то он уезжал в Аргентину в поисках новых впечатлений, то увлекался анархо-синдикализмом, всякими новыми философиями, снова возвращался к работе, пока, наконец, не очутился окончательно в стане врагов, по ту сторону октябрьских баррикад.
Сейчас же после ликвидации московского восстания отход от революции стал массовым явлением. Первой отшатнулась обывательская улица. В декабре она строила баррикады, с благоговением говорила о дружинниках, с гордостью отмечала, что за всё время господства революции совершенно прекратились кражи, грубости, каждый обыватель торжественно называл другого «товарищ», вкладывая в это слово глубокий смысл. При первом наступлении реакции обыватель этот отшатнулся далеко вправо. «Товарищ» стало бранной кличкой. Он начал выдумывать всякие небылицы про дружинников, революционеров. Он, как близкого, встретил вернувшегося на пост городового. И по первому зову околоточного записывался в «обывательский комитет», черносотенную организацию, вооружённую резиновыми палками и револьверами.
Вслед за обывателем, за Сухаревским лавочником, за канцелярскими писцами, за всей мещанской слободой потянулась и интеллигентская молодёжь. Ей прежде всего захотелось отдохнуть от общественной жизни, от обязанностей, от опасностей. Часть ушла в чистый академизм, большая часть — в личные наслаждения. И те и другие вспомнили прежде всего своё «я», подавленное за время революции вынужденной общественной дисциплиной. Некоторые говорили просто: «Всё это было хорошо, но я устал, больше не могу, хочу пожить для себя». Это ещё были лучшие. Большинство же, как типичные интеллигенты, просто уйти не могли, им нужно было найти моральное оправдание своего ухода, они начали искать и находить теорию, оправдывающую их уход, и начали клеветать, глумиться над тем, чему до сих пор поклонялись. Они не просто дезертировали, а постарались как можно больше напакостить перед своим уходом. Вот такого рода типы, прежде чем окончательно уйти в обывательское политическое небытие в 1906–1907 гг., часто задерживались ещё в меньшевиках.



[1] Автор, очевидно, ошибается, говоря о заседании ЦК в Петербурге 15 декабря с участием В. И. Ленина. Как известно, В. И. Ленин 12–17 декабря 1905 г. руководил Первой конференцией большевиков в Таммерфорсе (см. В. И. Ленин, Соч., т. 10, стр. 505). — Ред.
[2] Написано в 1925 г.




[i] Реальное училище И. И. Фидлера, находившееся на углу Мыльникова (ныне ул. Жуковского) и Лобковского переулков в Москве, было в то время обычным местом собраний рабочих и заседаний московских большевиков. Вечером 5 (18) декабря 1905 г. в помещении училища состоялась общегородская конференция большевиков, принявшая решение объявить всеобщую политическую стачку и перевести её в вооружённое восстание. Об этой конференции и рассказывает М. Н. Лядов.

Вернуться к оглавлению.

Комментариев нет: