Как известно, сова Минервы вылетает только ночью. Когда
заграничные и русские «критики» стали возводить в теорию наблюдения из времён
промышленного расцвета, когда они все свои выводы относительно дальнейшей
тенденции развития общества стали строить на этом расцвете, как на чём-то
постоянном, неизменном, в это же самое время более чувствительный барометр
ближайшего будущего, чем вульгарные экономисты и фальсифицированные — по
выражению Плеханова — марксисты, а именно биржа, стал довольно ясно намечать
близкую перемену в промышленной жизни.
«Биржа уже подготовляется к следующему краху, — пишет Карл
Каутский. — Она, по-видимому, дальновидней иных наших молодых социалистов, для
которых достаточно двух лет промышленного подъёма, чтобы выкинуть за борт опыт
целого столетия и теории, основанные на данных этого опыта»[1].
И приготовление к этому краху прежде всего выразилось в небывалом поднятии учётного
процента всеми европейскими банками.
Заграничные капиталы пошли в новые страны, прежде всего на
Дальний Восток, куда вслед за немцами, оттягавшими у Китая Киау-Чау, потянулась
Англия и другие страны. Приток заграничных капиталов в Россию начинает
останавливаться. Уже осенью 1898 года в России чувствуется недостаток в
свободных средствах; бумаги на бирже не находят покупателей. Государственный
Банк подымает учётный процент до 6 на 3 месяца и до 8 1/2
на год. К биржевому застою в России присоединяется обычный предвестник русского
кризиса — голод. Уже в 1897 году началась голодовка в чернозёмных губерниях. В 1898
году неурожай повторился ещё с большей силой, захватив, кроме прошлогодних
районов, Поволжье и южные губернии. Тиф и цинга начинают свирепствовать так же,
как они свирепствовали в 1891–1892 годах. «Либеральный» Горемыкин издаёт свой
знаменитый указ, отменяющий голод административным путём. Но ни этот указ, ни
закрытие «продовольственного комитета» при Вольно-экономическом обществе, ни 32
репрессии, наложенные за время голода на периодическую печать, ни даже
35 млн. руб., отпущенных правительством на 10 млн. голодающих
крестьян, не могли справиться со всеми последствиями этого бедствия.
«Из поступающих в министерство внутренних дел сведений, — сообщается
в секретном циркуляре департамента полиции губернаторам, — усматривается, что в
некоторых, по преимуществу южных и юго-восточных губерниях, за последнее время
возникает целый ряд крестьянских беспорядков, проявляющихся в виде
систематических потрав помещичьих полей и лугов с выгоном скота под караулом вооружённых
палками, кольями и вилами, нападений на помещичьих объездчиков и сторожей, или
значительных порубок в помещичьих лесах, при драках с полесовщиками. При
захвате объездчиками крестьянского скота крестьяне, с целью его освобождения,
нередко целыми деревнями совершают вооружённые нападения на экономии и усадьбы
землевладельцев и производят разгром хозяйственных и даже жилых построек,
наносят побои и увечья служащим и караульщикам. Подобные бесчинства в некоторых
случаях сопровождались вооружённым сопротивлением прибывающим для усмирения
беспорядков властям и нанесением побоев и ран чинам полиции; а в Воронежской
губ. в мае сего (1898) года был произведён выстрел в ехавшего по деревне
арендатора и станового пристава, принимавшего участие в прекращении
беспорядков, возникших на почве экономических недоразумений крестьян, причём
становой пристав был убит... также был случай жестокого избиения толпой на
базаре одного из землевладельцев из-за денежных расчётов по полевым работам, с
угрозой и впредь расправляться подобным образом с нанимателями»[2].
Сотни тысяч голодающих крестьян направляются в города в
поисках за работой. Они идут прежде всего на благодатный юг, где ещё так
недавно почти каждый мог найти работу. Тысячи их бродят в Николаевском и
Одесском портах, в посадах вроде Каховки, которые служат рынком для найма
сельскохозяйственных рабочих. Но цены на труд сбиты донельзя. Работнику платят
по 10, работнице по 5 коп. на своих харчах. В Николаеве одурманенные от голоду,
ненашедшие работы пришельцы набрасываются на лавки. Сначала громят несчастные
базарные лавчонки, принадлежащие преимущественно евреям, а затем толпой
двигаются в самый город, где принимаются за дома богатых и за полицейские
участки. Затем полиция начинает усмирять погромщиков при помощи обычного
средства — розог, причём арестуется 600 человек буянов. Из Николаева волна
погромов разливается по другим местам юга и с особенной силой разражается в
посадах Каховке и Березневатом.
Само собой разумеется, что голод не мог не отразиться и на
положении городских фабрично-заводских рабочих. Корреспонденты «Рабочей Мысли»
то и дело отмечают сбавку расценков и прочие притеснения экономического
характера. «С нового года расценки понизились на 50%, — пишет рабочий с
Обуховского завода[3];
то же сообщают и из Колпина. «Раньше за комплект платили 24 р. а теперь — 12 р.»,
— жалуются с Невского механического завода[4].
С Российской бумагопрядильни (Калинкина) пишут: «расценок не понижают, но они
до того сбиты, что сбавлять дальше некуда»[5].
«Положение подмастерьев тоже ужасное, — пишет рабочий с фабрики Торнтона; — которые
прожили по 30 лет, добились сносного заработка, их рассчитывают без всяких
причин, а на их места ставят новых за ничтожное жалованье и удваивают работу». «На
работу плату всё сбавляют, а за квартиры в хозяйском доме всё набавляют[6],
и т. д. в том же духе.
Подобные же известия получаются отовсюду. Стачечное движение
временно затихает: невыгодно устраивать стачки, нет шансов на успех. Один
только юг пока представляет исключение. Там заводы продолжают ещё расти. Масса
голодающих, нахлынувших из деревень, не может удовлетворить спроса на обученных
рабочих — слесарей, токарей, литейщиков, — так как она, эта масса, представляет
главным образом чернорабочую силу. Хозяева ещё жалуются на недостаток рабочих
рук. Немудрено поэтому, что ещё в 1898 г. большинство начатых здесь на
заводах стачек кончается победой, хотя и носит не оборонительный, а
наступательный характер. Конечно, соответственно этому, здесь царят «экономисты»,
которые считают политическую агитацию «несвоевременной» «Пользоваться для
политической агитации, — пишет екатеринославский корреспондент «Рабочего Дела»,
— нерасположением массы к полиции нецелесообразно по той простой причине, что
рабочие ещё не сознают своей силы. Это сознание должно явиться у них лишь после
того, как они будут иметь кой-какие успехи в экономической борьбе за свои
ближайшие нужды и интересы»[7].
Эта выписка может служить лучшим доказательством, насколько «экономисты»,
желавшие только «выражать» настроение рабочих, мало понимали это настроение и
как не умели пользоваться им.
В том же номере «Рабочего Дела», в котором помещена только
что цитированная корреспонденция екатеринославского корреспондента, мы находим
другую, рассказывающую о бунте на Брянском заводе в Екатеринославе. «На заводе,
— говорится там, — сторожами служили черкесы, которые играли здесь роль
иноземной стражи и по справедливости заслужили сильную ненависть к себе со
стороны рабочих. Как-то рабочие, желая подразнить одного сторожа, унесли у него
сторожевую доску. Сторож черкес бросился отнимать эту доску и в споре убил кинжалом
одного рабочего с трубопрокатного завода в посёлке Кайдаки (в этом же посёлке
находится Брянский завод); проходившие мимо рабочие бросились на сторожа и на
других черкесов, избили их и принялись жечь сторожевые будки. Бунт вспыхнул.
Толпа рабочих подошла к главной конторе Брянского завода, перерезала телефонную
проволоку и сожгла контору дотла. Ночью к толпе присоединились другие рабочие,
шедшие с завода, разрушили в посёлке Кайдаки казённую винную лавку, а водку
выпили. Опьяневшая толпа стала разрушать еврейские дома, потом вернулась на
фабричную улицу и сожгла там магазин Общества потребителей Александровского
Южно-Русского завода. Этим беспорядки окончились. Когда сожгли главную контору,
были вызваны войска и пожарные. В это время был побит полицеймейстер. Войска стояли
два дня. Арестовано было 1 200 человек, многих из них вскоре освободили, а
500 человек высланы на родину»[8].
Рабочие не стали ждать указки комитета, когда он сочтёт
возможным признать за ними право на борьбу с полицией и вступили в неё сами, но
вступили стихийно, отчего борьба эта приняла уродливую форму погрома. Но даже и
после этого погрома комитет не считает нужным использовать случившегося для
выяснения политического положения рабочих. В прокламации, с которой он
обращается к рабочим Брянского завода, он ни одним словом не упоминает о «бунте»,
не делает ни одного указания на непосредственную связь между их экономическим
положением и всем политическим строем[9].
И не в одном только Екатеринославе не желали «экономисты»
считаться с настроением рабочих и, что самое важное, с изменившимися условиями
промышленной жизни. В Петербурге в декабре 1898 года произошли стачки у Паля и
Максвеля. Забастовало около 4 тысяч человек. «Союз Борьбы», уже объединившийся
с «Рабочей Мыслью», т. е. принявший «экономическое направление»,
составляет обычный листок с требованиями, причём, несмотря на настояние
рабочих, умышленно не включает в них требований свободы собраний и свободы
стачек.
Сначала всё шло, как следует. «Рабочие вели себя замечательно
сдержанно и спокойно, и ни один из них не выходил на работу... Правительство
приняло самые энергичные меры против стачечников. Вся местность, где
расположены эти фабрики, была окружена полицией... полиция распорядилась
закрыть на Шлиссельбургском тракте все кухмистерские и съестные лавки. Пошли
аресты, причём с рабочими обращались самым возмутительным образом и били
арестованных на улицах нагайками, всё это для того, чтобы запугать стачечников»[10].
Возмущённые всем этим рабочие при первых же переговорах с
фабричным инспектором категорически заявляют, что, помимо экономических
требований, выставленных в листке «Союза», они требуют от правительства свободы
стачек и собраний. Они не удовлетворяются этим, и максвельцы решаются на деле
отстоять своё право на стачку. «В ночь с 16‑го на 17‑е декабря, — пишет
очевидец — рабочий, — в казарму Максвеля явились 8 полицейских, чтобы
арестовать рабочих. Озлобленные рабочие прогнали их, надеясь, конечно, что те
не воротятся. Полицейские, наоборот, явились в громадном числе, и конные и
пешие. Началась настоящая атака. Рабочие затворили дверь, и когда полицейские
хотели войти, то кто-то бросил чугун вниз и несколько поленьев дров»[11].
Затем началось избиение, окончившееся, конечно, победой полиции.
Редакция «Рабочей Мысли», которая посвящает стачкам у Паля и
Максвеля передовую статью, не довольна палевскими и максвелевскими рабочими. «После
первых арестов при переговорах с фабричным инспектором, — пишет она в том же
номере, — рабочие потребовали права собираться, чтобы обсуждать свои дела во
время стачек. Нечего говорить, что это одно из самых справедливых наших
требований. Но наши права
правительство признает за нами только тогда, когда мы все сознаём необходимость этих прав для нас, и все, как
один человек, потребуем для нас этих прав»[12],
а до того о них нечего и говорить. Нехорошо поступили и максвельцы. Правда,
полиция их била нагайками, арестовывала, закрыла съестные лавки, но не нужно
было давать «полицейским повода к расправе», «не следовало попадаться в
полицейскую ловушку». В максвелевские казармы явилось несколько сот
полицейских, и они избили рабочих. Если восстанет больше рабочих, то против них
будет выслан полк солдат, если понадобится, то и целая армия... Никогда такие столкновения к добру не
приведут». Вот, «благодаря, например, этому столкновению с полицией», «с трудом
налаженное дело было проиграно, и рабочие, скрепя сердце, принялись за дело».
Надо действовать тихо, мирно, и тогда мы всего добьёмся. «Рабочие двигаются уже
в разных углах России, сознание растёт всюду. Побольше спокойствия, побольше
хладнокровия, и наши враги будут уступать нам шаг за шагом».[13]
Хорошо пели «экономисты», не даром же ими восхищались все «образованные
классы» русского общества. Но жизнь всё нагляднее показывала, что период «мирной»,
«спокойной», «хладнокровной» стачки уже прошёл. Оставалось либо терпеть всякое
ухудшение положения, либо, взглянув глубже на вещи, начать готовиться к более
решительной борьбе. И рабочие начинают вступать на этот последний путь. «В
первый раз[14]
политические требования, — читаем мы в Екатеринославском отчёте, — были
выставлены в воззвании к 1 мая (1899 г.), написанном и напечатанном самими рабочими. Воззвание это в
количестве 3‑х тысяч экземпляров в ночь с 17‑го на 18‑е апреля было расклеено и
разбросано по всему городу и по всем предместьям. Везде толковали о празднике 1‑го
мая, о 8-часовом рабочем дне. Около 19 апреля состоялось собрание около 100
человек ремесленных рабочих. На этом собрании екатеринославские рабочие в
первый раз в своих речах и тостах заявили о своём присоединении к великому
международному празднику 1‑го мая и о своей готовности к борьбе за политическую
свободу[15].
И в это же самое время «экономисты» из «Рабочей Мысли»
стараются, как говорится, втереть очки своим читателям, сообщая им «важнейшие на наш взгляд — постановления
парижского конгресса 1889 г.»[16],
причём они перечисляют одни лишь требования экономического характера, ни словом
не упоминая о резолюции, которая говорит, что «во всех странах, где пролетарии
лишены избирательного права и конституционных прав, они должны бороться за
получение права голоса всеми средствами, которыми располагают». Они обходят
молчанием как это требование, так и требование уничтожения постоянного войска,
которые должны считаться самыми важными для всего пролетариата, и стараются
внушить рабочим, будто единственными политическими требованиями, выставленными
конгрессом, были требования права собираться и устраивать союзы.
Промышленный кризис в России между тем всё усиливался.
Взлетают на воздух два крупнейших столпа русской промышленности — фон-Дервиз и
Мамонтов. В руках этих капиталистов был сосредоточен целый ряд самых крупных
предприятий. Так фон-Дервиз был фактическим хозяином Русского
торгово-промышленного банка, Северно-стекольного промышленного общества,
общества Рязанско-Уральской и Московско-Казанской ж. д., общества
подъездных путей, общества пароходства на Волге, общества «Кавказ», Волжско-Стального
общества, Глухо-озерно-цементного завода, Московского завода Вейхельта,
Франко-русского общества, Северно-страхового, Сормовского завода и Восточного
общества товарных складов. Мамонтов царил на Московско-Ярославско-Архангельской
ж. д., в обществе Невского механического завода, в Северном
лесопромышленном обществе, в обществе Восточно-Сибирских механических заводов,
и в Московском вагоностроительном заводе[17].
Крах этих промышленных царей не мог не отразиться и на
бесчисленном множестве тесно связанных с ними предприятий. «Черные дни»
петербургской биржи 22‑го и 23‑го сентября отмечают целый ряд новых банкротств.
От дивидендных бумаг отказываются все; их цена падает с тем большей быстротой,
чем выше они котировались до того. Акции механического завода Феникс с 600 руб.
опускаются до 70 р., Сормовские доходят до 90 р. «Хищения Мамонтова и
Ко, — пишет Шарапов в своём письме государственному контролёру
Филиппову, — происходили с ведома, а, может быть, и под прямым руководством
финансового ведомства, где хищники всех видов поощряются и вызволяются»[18].
И действительно обнаруживаются и становятся всем известными
факты положительно невероятные. Так, несмотря на «строгий контроль»
министерства финансов, растраты в обществе Московско-Ярославско-Архангельской
железной дороги, хотя акционеры и продолжали получать 30% дивидендов, давно уже
превысили весь акционерный капитал. Общество «Феникс» выдало своим акционерам
по 45 р. за акцию дивиденда в то время, как уже весь капитал был
растрачен, и дело фактически не давало никакой прибыли. Общество «Сталь»
растратило 7 миллионов, и его акции годились, разве, на оклейку стен. Конечно,
наша печать не могла раскрыть и сотой доли всего, что творилось за кулисами
биржи, но уже одного того, с каким рвением министерство финансов принялось при
помощи казённых денег тушить биржевой пожар, было достаточно, чтобы показать
нашему обществу, на что идут народные деньги. Эти «черные дни», эта
промышленная Цусима послужили не малым толчком к пробуждению русского высшего
общества от политического индифферентизма. Оппозиция и будирование земцев и
других либералов из общества усиливаются, и отношения с правительством
обостряются. «Либеральный» Горемыкин должен был уступить место ставленнику
Витте — Сипягину. Реакция правительства усиливается.
Результаты промышленного краха всей своей тяжестью ложатся
прежде всего на рабочих. Сотни фабрик и заводов закрываются и рабочих тысячами
выбрасывают на улицу; заводы, прекратив платежи, не платят также рабочим. Голод
в настоящем смысле этого слова царит среди безработных. Всё добытое стачками 1890‑х
годов исчезает почти бесследно; закон 2‑го июня министерским циркуляром
фактически отменяется и заменяется законом об учреждении фабричной полиции и
циркулярами об организации фабричного сыска; хозяева, помимо наружной полиции,
обязуются принимать на фабрику по одному шпиону на каждых 200 рабочих.
Фабричные инспектора фактически освобождаются от всякой иной деятельности,
кроме надзора за политической благонадёжностью рабочих. Перед рабочими встаёт
альтернатива: либо отказаться от дальнейшей борьбы и примириться с
экономической и политической реакцией, либо найти новый путь борьбы.
Ещё в 1897 году, в самый разгар победоносной стачечной
борьбы, Ленин предвидел, что такого рода борьба недолговечна, и что с
изменением условий промышленной жизни должен измениться и метод борьбы. Он
писал тогда:
«Перед русской социал-демократией ещё громадное, едва
начатое поле работы. Пробуждение русского рабочего класса, его стихийное
стремление к знанию, к объединению, к социализму, к борьбе против своих
эксплуататоров и угнетателей проявляется с каждым днём всё ярче и шире.
Гигантские успехи, которые делает русский капитализм в последнее время,
ручаются за то, что рабочее движение будет безостановочно расти вширь и вглубь.
В настоящее время мы переживаем, видимо, тот период капиталистического цикла,
когда промышленность «процветает», торговля идёт бойко, фабрики работают вовсю
и, как грибы после дождя, появляются бесчисленные заводы, новые предприятия
акционерные общества, железнодорожные сооружения и т. д. и т. д. Не
надо быть пророком, чтобы предсказать неизбежность краха (более или менее
крутого), который должен последовать за этим «процветанием» промышленности.
Такой крах разорит массу мелких хозяйчиков, бросит массы рабочих в ряды
безработных и поставит, таким образом, перед всеми рабочими массами в острой
форме те вопросы социализма и демократизма, которые давно уже встали перед каждым
сознательным, каждым думающим рабочим. Русские
социал-демократы должны позаботиться о том, чтобы этот крах застал русский
пролетариат более сознательным, более объединённым, понимающим задачи русского
рабочего класса, способным дать отпор классу капиталистов, пожинающих нынче
гигантские барыши и стремящихся всегда свалить убытки на рабочих, — способным вступить во главе русской демократии в
решительную борьбу против полицейского абсолютизма, связывающего по рукам и
по ногам русских рабочих и весь русский народ»[19].
Подготовили ли русские социал-демократы рабочий класс к
наступившему краху? Нет. Вся деятельность экономистов была направлена к тому,
чтобы рабочие оказались перед ним с пустыми руками. Да и сейчас, когда крах уже
наступил, когда рабочие инстинктивно начинают искать нового выхода и когда, — как
мы видели на стачке у Паля и Максвеля и на «бунте» брянских рабочих, — рабочие
хотят уже активно вступить в борьбу
со ставшим невыносимым полицейским гнётом, их руководители и выразители их
настроения «всячески удерживают их от борьбы причитаниями, что не нужно терять «спокойствия
и хладнокровия».
«Вокруг наших домов шумят, буйствуют, жгут, стреляют. Казаки
с нагайками бьют и неистовствуют. Старая, милая Рига превратилась в беснующееся
море — стрейкуют (забастовали) тысячи рабочих. Забастовка началась 5‑го мая, а
теперь уже 10‑е»[20].
Рижские рабочие не сохранили, видно, хладнокровия и, вопреки уверениям
экономистов, что рабочие ещё не сознали своей силы, чтобы вступить в бой с
правительством, здешние рабочие в этот бой уже вступили, и вступили не из-за «пятачка»,
не ради улучшения своего экономического положения, а исключительно из чувства
солидарности со своими угнетёнными товарищами.
«Дело было так, — читаем мы далее в цитированной выше
корреспонденции, — собственник джутовой фабрики обещал своим работницам
повысить заработную плату и даже переманил этим некоторых из других фабрик, — но
надул работниц: «он не только не даёт большей платы, но даже и прежнюю уменьшил
на 15 коп. в день. Тогда работницы отправились жаловаться губернатору.
Вызванные полиция и жандармерия загнали их в «Псковский сад» и не выпускали
оттуда. Об этой нахальной расправе полиции узнали рабочие завода «Феникс»,
пришли в «Псковский сад» и освободили работниц. С этого и начались схватки».
Рабочие завода «Феникс» никакого отношения к порядкам на
джутовой фабрике не имели; но, увидав, как их товарищей — работниц точно скот
загнали в загон и, как полиция дабы умерить пыл забастовщиц, стала поливать их
водой из пожарных труб, рабочие Феникса набросились на полицию и отбили
товарищей. Достаточно было полицеймейстеру сказать, что работницам нечего
бастовать, так как они могут пополнить свой заработок проституцией, как рабочие
бросились на стоящие под опекой правительства публичные дома и стали их жечь и
громить. К рабочим Феникса присоединились почти все заводы Риги. Никаких
экономических требований они не выставляли. Разгромив публичные дома, они приступили
к разгрому фабрик, но не потому, что видели в последних очаги своей
эксплуатации, а потому, что фабрики охранялись войсками и на них в данную
минуту было сосредоточено всё внимание властей. «К забастовщикам присоединяется
всё больше и больше рабочих (стал Балтийский вагонный завод — до 4 000
человек)... продолжается та же работа, т. е. разгром фабрик... Оружием
пользуются все: рабочие, фабриканты и... башибузуки. Жертва за жертвой. На
улицах, на площадях необозримые толпы народа. Рельсы ж. д. запружены
густой толпой. Подходит поезд, его не пропускают. Казаки бросаются на толпу и
бьют направо и налево нагайками... В прошлую ночь (11 мая) разрушили дотла
чугунный завод «Мотор» и одну прядильную фабрику. Стычка стачечников с полицией
и войсками прошлой ночью дала массу жертв; бой превзошёл все предыдущие схватки»[21].
Это уже не «бунт», не погром, где погромщики храбры, пока
нет войск, или пока войска и полиция сочувствуют им. Это уже форменное восстание, хотя пока и без определённого
плана и лозунга. Это предвестник будущего восстания, восстания сознательного,
стремящегося к определённой цели.
«Ещё весной (1899 года), — пишет рабочий корреспондент из
Мариуполя, — среди рабочих листопрокатного и трубопрокатного заводов «Русский
Провиданс» и железо-чугунно-делательного завода Никополь-Мариупольского
Горнометаллургического о-ва началось волнение. 1‑го мая почти ни один рабочий
не вышел на работу. Собравшись у главной конторы, рабочие послали выборных
депутатов к директорам с письменным требованием... Ответ обещали дать через
неделю. Заводы в этот день не работали... 10‑го июня на стенах мастерских появилось
объявление от заведующих цехами, что никаких уступок рабочим на их требование
сделано не будет... Рабочие завода Провиданс стали собираться на сходки и
решили устроить стачку. День забастовки был назначен на 13 июля. Утром в этот
день значительная часть рабочих завода Провиданс не пошла на работу и стала
собираться вблизи завода. Часа через два к ним присоединились остальные, и
завод стал; чтобы не произошло несчастья, весь готовый чугун выпустили».
Делегаты завода Провиданс убедили стать и Никополь-Мариупольский завод и сообща
выработали требования. «К двум часам на завод явились и власти — жандармский
офицер, исправник с 50‑ю челов. городской полиции и 1 1/2
роты солдат с офицерами. Всего явилось 250 вооружённых людей. Но так как эта
сила исправнику казалась слишком ничтожной рядом с 6‑ью тысячами забастовавших,
то он не решился действовать открыто до прибытия экстренно вызванных из
Екатеринослава войск»[22].
Начался обычный приём: ласковое предложение выбрать
делегатов, обещание исполнить все требования. Делегаты выбраны. «Прошло
некоторое время в томительном ожидании, как вдруг разнеслась весть, что
выборные рабочих арестованы. Несколько человек видели, как от заднего крыльца
двинулась к городу телега с привязанными к ней семью рабочими в сопровождении сильного
конвоя из солдат. Словно электрический ток пробежал по толпе, все
заволновались, зашумели. Тотчас же человек 600 рабочих бросились вдогонку
конвою, чтобы отбить так предательски схваченных товарищей. Рабочим удалось не
только нагнать телегу, но и перерезать ей дорогу, окружив её таким плотным
кольцом, что конвойные солдаты не могли двинуться ни на шаг. Конвойные
испугались такого натиска, прикладами ружей проложили себе дорогу и уехали,
бросив арестованных на произвол судьбы. При этом один из толпы рабочих упал,
смертельно раненый штыком солдата. Арестованные были немедленно освобождены, а
затем толпа, подняв убитого товарища, двинулась назад к главной конторе. Можно
себе представить, какое волнение охватило всех оставшихся на месте, когда они
увидели труп убитого. Тут уже не подействовали никакие уговоры более осторожных
товарищей, руководителей стачки. В окна конторы посыпались камни, машины в
главном корпусе разламывались на части под руками возбуждённой толпы. Наконец,
руководителям удалось удержать товарищей от дальнейших насилий... Ночью, по
указанию шпионов было арестовано 80 человек рабочих, — их тотчас же под сильным
конвоем отправили в городскую тюрьму. Когда утром 14 июля разнеслась об этом
весть по заводу, рабочие опять взволновались и стали толпами собираться в
главной конторе. Часу в 9‑м в толпе было уже около 3 тысяч рабочих с обоих
заводов. В 10‑м часу они вызвали исправника и потребовали освобождения
арестованных ночью 80 товарищей. Исправник отказался и поспешил скрыться в
контору, так как в него стали бросать камнями. Волнение всё усиливалось. Тесной
толпой, громкими криками, требуя выдачи арестованных, стали подвигаться рабочие
к конторе, где собралось всё начальство. В этот момент из конторы в боевом
порядке вышли солдаты с командирами и плотной стеной стали перед рабочими.
Тогда часть обошла контору с тылу и стала подступать к зданию. Но и тут их
встретили солдатские штыки. Положение становилось всё серьёзнее. Рабочие
положили труп убитого накануне товарища перед солдатами и на минуту
остановились. Из толпы послышался голос рабочего, убеждавший солдат не
проливать крови своего же брата-мужика: «стрелять вам надо, да только не в нас,
а в своих офицеров», — говорил он горячо и убедительно. В ответ на это офицер
скомандовал: «пли». Грянули выстрелы, и три трупа упали на землю. Весь
остальной день продолжались стычки рабочих с солдатами и полицией. Убито было
несколько рабочих и 1 полицейский. Всего убито было очень много»[23].
Я нарочно остановился подробней на этой стачке. Она очень
типична для того переходного времени. Рабочие начинают стачку из-за чисто
экономических требований. Она организована и протекает мирно до тех пор, пока в дело не вмешиваются власти. Но
как только начинаются аресты, экономическая первопричина стачки отходит на задний
план, и начинается борьба с представителями правительства — полицией и
войсками. К этой борьбе рабочие уже приступают без предварительного уговора,
без заранее обдуманного плана. Первоначальная цель стачки забывается вовсе, об
экономических требованиях уже не думают. Единственная цель дальнейшего движения
— отбить арестованных и наказать насильников. Рабочие, которые, по уверениям «экономистов»,
не способны бороться за «идеальные» цели, а борются лишь за конкретную цель
улучшения своего положения, напирают на солдатские штыки и умирают под
солдатскими пулями, чтобы спасти своих товарищей. Вопреки убеждениям
экономистов, и максвельцы, и рижане, и мариупольцы не хотят «хладнокровия», они
не удовлетворяются больше одной экономической борьбой со своими эксплуататорами-хозяевами,
они уже вступают в борьбу с
правительством. И чем больше обострялся промышленный кризис, чем чаще
экономические требования рабочих не могли удовлетворяться хозяевами, и чем
чаще, благодаря этому, последним приходилось прибегать к вооружённой помощи
правительства, тем рельефнее вставал перед рабочими вопрос о необходимости
немедленной борьбы с правительством, о невозможности добиться каких бы то ни
было улучшений при существовании самодержавия. И тем чаще сами рабочие начинают
вступать в борьбу с этим самодержавием.
«Пока над ними (рабочими) тяготеет жандармская десница, все
их стремления роковым образом будут обречены на неудачу»[24]
— такой урок выводит «Южный Рабочий» из последних Екатеринославских стачек. «Мы
представили картину того положения, в котором находится рабочее движение в
России, — говорит автор хроники в «Ю. Р.», — и на ряде фактов показали,
как необходимы для его успешности политическая свобода, обладание теми правами,
которые являются могущественными орудиями в деле прочного подъёма жизненного
уровня рабочего класса и в окончательном освобождении от гнёта эксплуатации,
как венца его стремлений. И эта задача всё более входит в сознание самих
рабочих, преобразуя их политическое миросозерцание и проявляясь в фактах,
которые заставляют правительство напрягать все свои усилия, для того, чтобы
задавить или, по крайней мере, задержать рабочее движение. 14 августа
Екатеринославская губерния объявлена на положении усиленной охраны, а в октябре
опубликовано царское повеление, в силу которого министрам юстиции и внутренних
дел предоставлено право некоторые политические дела (какие им
заблагорассудится), а также все дела по сопротивлению рабочих полиции или
войскам, разрешать не обычным порядком, а передавать с согласия военного
министра ведению военных судов. Этим царским повелением правительство открыто
объявляет войну рабочему движению не на жизнь, а на смерть»[25].
«Борьба рабочего класса с капиталистами, — пишет передовик
киевской рабочей газеты «Вперёд», — привела его к новому врагу», царскому
правительству «и к борьбе с ним за политические права»[26]
«Пусть те, кто упрекает нас в горячности, — говорят в своей прокламации рижские
рабочие, — попробуют вытерпеть, чтобы их жён и детей загнали в засаду и
обливали, как собак, водой, чтобы не поспешить освободить их от бесчеловеческих
обид и издевательств. Мы не желали крови. Мы желали только мирным путём
бороться со своими экономическими врагами, желали жаловаться правительству на
обиды со стороны фабрикантов. Но вместо справедливости правительство ответило
нам издевательством, да убийством. Это открыло нам глаза»[27].
Но экономисты не хотят этому верить и по-прежнему убеждают
рабочих, что глаза их закрыты. «Русское рабочее движение, — иронизирует «Рабочая
Мысль», — выросло за последнее время и окрепло, охватив всю Россию.
Политическая и социалистическая пропаганда проникает в широкие массы рабочих,
способствуя росту классового самосознания. Начинают выставляться самые широкие
политические требования: «свободы стачек, слова, печати, собраний, союзов...
свободы совести, вероисповеданий... равноправие всех национальностей... созыва
парламента» (Майские прокламации 1898 г. С. П. Б.). Так, или
приблизительно так, принято у нас говорить о нашем рабочем движении. Но такова
ли действительность?»[28].
Этот номер Рабочей Мысли вышел после рижской и мариупольской
стачек, во время суда над максвелевскими рабочими. Последние стачки, суды над
рабочими, угроза военными судами за сопротивление полиции внушают этим «руководителям»
и «выразителям» настроения рабочих следующую глубокомысленную тактику: «Итак,
товарищи, на этом деле (суд над максвельцами) хорошо видно, что не только
фабриканты и полиция, но и суд дружно стоят против нас; нам нужно с ними дружно
бороться, и не только дружно, но и разумно.
Полиция старается нас выводить из себя, чтобы потом нас же в бараний рог
согнуть. В ответ на это мы должны быть дружны, выдержаны и знать законы, чтобы, как можем, бороться за каждую частичку наших прав,
которых у нас и так уже слишком мало. Вот почему каждому из нас следует иметь у
себя некоторые законы: Устав о промышленности, Устав о предупреждении и
пресечении преступлений, Устав об уложении о наказаниях и Положение об
усиленной охране. А так как книги эти довольно-таки дороги, то всего лучше
покупать их в складчину»[29].
Итак, эти прихвостни буржуазных либералов, именуя себя
социал-демократами, единственным ответом на расстрелы в Риге и Мариуполе и на
суд, самым бесцеремонным образом нарушивший все законы, советуют рабочим
вооружаться... уставами и — в случае, если их будут расстреливать или хлестать
нагайками — справляться, соблюдаются ли при этих расстрелах и избиениях законы,
и нет ли повода для обжалования насильников. Ну, а если всё это совершается
согласно уставу, хотя бы «о предупреждении и пресечении преступлений», то
покорно сносить свою судьбу? «Нам, товарищи, бояться начальства да людей не
приходится! Не так страшен чёрт, как его малюют... Посадят в предварительное
заключение... Ну, что ж! и там жить можно! Дадут задаром комнату, пищу, да
книжки можно доставать. Почитывай, да ума набирайся. Иной оттуда выйдет всё
равно, что в университете побывал. А вышлют, мы со своими руками нигде не
пропадаем, да и друзья найдутся, помогут»[30].
В этой статье очень рельефно выражается истинная сущность
экономистов: рабочие рвутся в бой с правительством, хватаются уже за камни,
палки, ружья, чтобы отстоять своих товарищей, вырвать их из рук насильников, а «выражающая
настроение» этих самых рабочих редакция «Рабочей Мысли» удерживает их за фалды
и, суя в руки уставчик, утешает, что арестованным рабочим совсем даже хорошо
сидеть в тюрьме, вроде как в университете.
«Поднимем свои отвердевшие от работы железные руки, — пишут
в это же время латышские рабочие, — и поклянёмся на могилах наших товарищей,
что не успокоимся раньше, чем из их крови не вырастет дерево свободы! Ножом и револьвером теперь мы ещё не можем
бороться. Наш враг ещё крепко организован и в кровавой битве сильнее нас.
Чтобы помериться с ним силами, мы должны
организоваться и тем примкнуть к нашим товарищам в России и Польше, а
вместе с тем ко всей международной социал-демократии. Теперь всякое кровавое столкновение нам больше вредит, чем приносит
пользы. Но организуясь и соединяясь с русскими и польскими социал-демократами, мы ускорим наступление того дня, когда с
оружием в руках будем в состоянии отомстить за нанесённые нам обиды»[31].
[1]
«Бернштейн и социал-демократическая программа». С-Петербург, 1906 г. Стр.
180–181.
[2]
Циркуляр 17 июня 1898 г., напечатанный в «Рабочем Деле» № 1.
[3]
«Рабочая Мысль» № 4.
[4]
«Рабочая Мысль» № 4.
[5]
«Рабочая Мысль» № 6.
[6]
«Рабочая Мысль» № 7.
[7]
«Рабочее движение в Екатеринославе» «Рабочее Дело» № 1. Апрель 1899 г.
стр. 83.
[8]
«Рабочее Дело» № 1, стр. 87–88.
[9]
См. прокламацию «К рабочим Брянского завода в Екатеринославе», выпущена осенью
1898 года.
[10]
«Рабочее Дело» № 1 стр. 79–80.
[11]
«Рабочая Мысль» № 5, янв. 1899 г.
[12]
«Рабочая Мысль» № 5, янв. 1899 г. Передовая статья.
[13]
«Рабочая Мысль» № 5, янв. 1899 г.
[14]
Отчёт ошибается, что в первый раз: в Екатеринославе уже в 1894–1895 г.
велась политическая агитация, и майский листок 1895 г. тоже содержит
политические требования.
[15]
Рабочее движение в Екатеринославе. Женева 1900 г. стр. 8.
[16]
Рабочая Мысль № 6. Апрель 1899 г. Передовица.
[17]
См. Мигулина. «Реформа денежного обращения в России и промышленный кризис».
Харьков 1902 г. стр. 251 и след.
[18]
Это письмо опубликовано в «Рабочем Деле» № 6. Женева 1900 г. стр. 65.
[19]
Н. Ленин «Задачи русских социал-демократов» 3‑е изд. Женева,
1905 год, стр. 36–37. Курсив мой. М. Л.
[20]
«Рабочий бунт в Риге» Рабочее Дело № 2–3. Женева. Авг. 1899 года, стр. 65.
[21]
«Рабочий бунт в Риге» Рабочее Дело № 2–3. Женева. Авг. 1899 года, стр. 65–66.
[22]
«Рабочая Мысль» № 8. Февраль 1900 г., стр. 5 столб. 2.
[23]
«Рабочая Мысль» № 8. Стр. 5, столб. 3.
[24]
«Южный Рабочий» Екатеринославская рабочая газета № 1 Январь 1900 г.
Изд. Екат. Ком. Р. С.-Д. Р. П. «Из хроники рабочего движения».
[25]
«Южный Рабочий» Екатеринославская рабочая газета № 1 Январь 1900 г.
Изд. Екат. Ком. Р. С.-Д. Р. П. «Из хроники рабочего движения».
[26]
«Вперёд» Изд. Киев. Комит. Р. С.-Д. Р. П. № 4. Янв. 1899 г.
Передовица.
[27]
«Воззвание к латышским рабочим и работницам». Союза латышских С.‑Д. июнь
1899 г. «Рабочее Дело» № 2–3, стр. 69.
[28]
«Рабочая Мысль» № 7. июнь 1899 г. 1 стр. 3 столб.
[29]
«Рабочая Мысль» № 8, февраль 1900 г. «Сенатское решение по делу
максвельцев», стр. 1. 3 столб.
[30]
«Рабочая Мысль» № 8, февраль 1900 г. «Сенатское решение по делу
максвельцев», стр. 1. 3 столб.
[31]
«Воззвание к латышским рабочим и работницам». «Рабочее Дело» № 2–3, стр.
71.
Комментариев нет:
Отправить комментарий