«Нельзя не признать, что могущественное пространственное
расширение всемирного рынка в связи с необычайным сокращением времени,
необходимого для передачи сведений и перевозки, настолько увеличивает
возможность сглажения расстройства рынка, а чрезвычайно возросшее богатство
европейских промышленных стран, в связи с эластичностью современной кредитной
системы и с развитием промышленных картелей, настолько уменьшает обратное
воздействие местных и частичных расстройств на общее положение дел, что, по
крайней мере, на продолжительное время, можно считать невероятным возникновение
всеобщих промышленных кризисов, подобных бывшим раньше»[1].
Так писал Бернштейн в своей знаменитой, «дрянной» — по
выражению Плеханова — книжке. Эта книжка вышла на русском языке сразу чуть ли
не в трёх различных переводах, которые выдержали по нескольку изданий. Кризисов
больше не будет, капитализму удастся овладеть производством, идеи об
историческом скачке, о переходе количества в качество, о насильственном перевороте
(Zusammenbruchstheorie) — всё это является старыми отжившими понятиями.
Кризисов больше не будет; медленно, постепенно социализм будет завоёвывать себе
одну позицию за другой; реформируя современный строй, он шаг за шагом будет
двигаться по направлению к своей окончательной победе. Наступит или нет эта
окончательная победа — это ещё вопрос, да оно и неважно, потому что «движение —
всё, конечная цель — ничто».
Вряд ли в какой-нибудь другой стране идеи Бернштейна так
быстро успели приобрести себе такое количество последователей, как у нас в
России. Наши легальные «критики», которые до бернштейновских откровений ещё побаивались
открыто порвать с «догмой», а ограничивались лишь «толкованием» Маркса, теперь,
что называется, пустились вовсю. Они звали «назад к Канту», придумывали каждый
свою «теорию ценности» и снисходительно трепали по плечу старика Маркса: умный
де был старик, но ведь он жил-то когда. При нём были 10-летние циклы
промышленного развития, вот он на них и построил свою теорию противоречий в
недрах капиталистического строя; где же ему было, в самом деле, предвидеть, что
крупная промышленность при помощи телеграфов, железных дорог, трестов и
картелей сумеет раз навсегда покончить с кризисами и, захватив властной рукой
бразды промышленного развития, не допустит впредь ни перепроизводства, ни
крупных поднятий цен. А раз это так, то все разговоры об обнищании, о железном
законе заработной платы, о невозможности для рабочих улучшить своё положение в
рамках существующего строя — всё это пустые фразы, опровергаемые жизнью.
Промышленность, развиваясь, поглотит всю резервную армию рабочих, положение
мелких собственников будет улучшаться, число их будет расти, а следовательно,
будет падать число безработных.
Страницы наших толстых журналов были переполнены такими
дифирамбами капиталистическому строю, толкованием, популяризацией и углублением
Бернштейна и его русского конкурента Струве.
Идеи «критиков» нашли, как мы видели, благоприятную почву и
среди нелегальных «идеологов», «белых воронов» экономизма. Их апостолы — авторы
«Credo» и брошюры против Аксельрода — с гордостью заявляют, что они камня на
камне не оставили от теории Маркса. Русская жизнь, казалось, подтверждала
выводы Бернштейна. Нигде в других странах не чувствовалось такого подъёма,
такого быстрого развития крупной промышленности. За один только 1898 год
употребляется хлопка на 32% больше, чем в предыдущий; за это же время на одном
только юге выплавляется чугуна на 30% больше прежнего, в Лодзи ставится больше
100 тысяч новых веретён, а в Екатеринославской губернии вместо 25 имевшихся в 1897
году доменных печей появляется уже 30 работающих и 11 ещё находящихся в
постройке. Вывоз нефти из Баку за первое полугодие 1898 года увеличивается на
31 млн. пудов. За 5 лет (с 1894 по 1898 г.) основной капитал
акционерных предприятий возрастает на 1 007 млн. рублей, достигая
maximum’a своего развития в 1897 году, когда прирост равнялся 329 млн.
рублей.
Если мы к этому добавим, что государственный долг за 1890‑е
годы возрос на 1 531 млн. руб. и что из этого долга правительство
потратило 1 139 млн. на выкуп частных и на постройку казённых дорог[2],
т. е., другими словами, что все эти полтора миллиарда, за вычетом денег,
приставших к рукам бюрократии, целиком перешли в виде казённых заказов,
подрядов и т. п. в руки крупной промышленности, то станут понятны толки
буржуазных идеологов о незыблемости дальнейшего развития нашей промышленности.
Министр финансов Витте в своём отчёте к 1 января 1899 г. с гордостью
мог заявить, что «государственные финансы страны, несмотря на быстрый рост
издержек, продолжают развиваться при полном равновесии между доходами и расходами».
«Свободная наличность» — это остроумнейшее изобретение Витте — правда,
сократилась с 214,7 млн. до 115, но это, объясняется экстраординарным
расходом в 90 млн. на постройку по случаю «манифеста о разоружении» новых
броненосцев, а металлический запас равнялся 1 591 млн. р.
золотом и 190 млн. высокопробным серебром.
Одним словом, налицо были все причины, чтобы ликовать и
мечтать о том, как молодая, свежая Россия в самом скором времени заткнёт за
пояс гнилой Запад. Впереди открываются самые блестящие перспективы. С одной
стороны, золотая валюта радикально изменила условия частного кредита за
границей, с другой — наша колониальная политика на Дальнем Востоке рисовала
весьма заманчивые картины. Сибирская дорога завоевала уже для русских
капиталистов всю Сибирь; хлеб, который до того времени гнил там без
употребления, начинает переправляться в Европейскую Россию, а оттуда на
всемирный рынок. Из одной Тобольской губернии в 1899 году было вывезено
11 607 000 пуд. сырья (пшеницы, муки, масляничных семян, продуктов
скотоводства). Но это далеко не всё.
«Чтобы представить себе значение русского «империализма» в
Азии, — пишет Л. Клейнборт, — надо иметь в виду, что дорога установила
прямое сообщение Европы с Китаем, Японией, Кореей, население которых достигает
полумиллиарда человек, обороты же в международной торговле выражаются в сумме
свыше 600 млн. руб. Читатель помнит, какую тревогу забило «русское
купечество», когда были подняты попытки снабжать Сибирь железом,
земледельческими орудиями, машинами и пр. через Северный океан. Благодаря же
сибирской железной дороге, капитал вошёл в тесные сношения с Европой, как с
рынком высокой промышленной культуры, втянул мало-по-малу в обмен и внутренние
свои провинции, более удалённые от береговой линии, весь азиатский Восток. Участвуя
на протяжении 10 000 вёрст своим непрерывным рельсовым путём, наша
буржуазия воспользовалась всеми выгодами не только посредника в торговом обмене
произведениями Азии, но и выгодами крупного производителя, ближе всех стоящего
к народам азиатского востока. Англия, напр., занимала видное место в вывозной
торговле Китая. Но последнее время она начала конкурировать с ним в
производстве чая: у Англии свои плантации в Цейлоне и самой Индии. Попытки эти
оказываются успешными, тем более, что индийские железные дороги способствуют
удобной доставке чая к портам. Очевидно, — рассуждает наш капитал, — Китай не
может с выгодой воспользоваться морским путём. Желая поддержать торговлю чаем
на прежней высоте, он должен искать новые сухопутные дороги. Единственным таким
путём является сибирская железная дорога, следовательно, — с сибирской железной
дорогой Россия снова завладеет торговлей чаем. По его мнению, в этом одинаково
заинтересован, как Китай, так и Россия. Эта взаимность интересов усиливает
тяготение всех вывозимых из Китая товаров к новому пути сообщения, тем более,
что другой важнейший продукт китайской вывозной торговли, шёлк, не только легко
выдерживает железнодорожный тариф на дальней перевозке, но делается предметом
переработки в ткани в самой России.
«В свою очередь Россия принимает деятельное участие в деле
снабжения Востока теми товарами, которыми до сих пор снабжали его другие
страны. Хлопчатобумажные и шерстяные изделия, в общем составляющие значительную
часть китайского ввоза, выдерживают железнодорожную перевозку из Москвы.
Металлы идут в Китай, как с Урала, так, в особенности, из более близких к Китаю
горнозаводских округов Сибири, по богатству рудных месторождений мало
уступающих Уралу. Как известно, в Китае ощущается недостаток леса. И вот вывозятся
громадные лесные богатства сибирскими лесопромышленниками. Тянутся кожевенные,
пушные товары из Сибири. Китай делается крупным рынком для Сибири...
«Мы уже, как известно, ввозим из-за границы шерсть, кожи,
сало, воск на десятки миллионов, сильно сократив эту ещё недавно значительную
статью нашего вывоза. В виду хлопкового голода, конечно, и мысль о создании
новой хлопковой площади чрезвычайно своевременна. А где всё это сможет быть
осуществлено так, как в Азии? Хлопок произрастает (помимо нынешних «наших»
среднеазиатских областей) в Восточном Туркестане, Персии. Скотоводство можно
восстановить в степях Манчжурии, Монголии. Китай — производительница шёлка.
Богатейшие залежи каменного угля и нефти в Сахалине, рыбные богатства Амура и
Камчатки, золотые россыпи Манчжурии, колоссальные лесные богатства — может ли
всё это не прельщать воображения той же русской буржуазии, не говоря уже о
кучке Алексеевых и Безобразовых»[3]!
И русская буржуазия отлично понимала, что добиться всех этих
благ при существовании свободной конкуренции и «открытых дверей» она не сможет.
Ей необходимо ограждение русской таможенной стены необъятной Манчжурии и захват
девственной Кореи. Чтобы использовать их как следует, необходимо превратить их
в русские губернии и сделать «внутренним», недоступным для иностранцев рынком.
Захватить же эти обетованные земли может только сильная самодержавная власть,
опирающаяся на «непобедимое» миллионное войско, перед которым дрожат и
преклоняются все западноевропейские и восточные соседи.
Открывая перед нашей промышленной буржуазией столь
заманчивые горизонты, Витте пытается слить воедино интересы этой буржуазии с
интересами самодержавия, т. е. с интересами самого Витте, Безобразова и
tutti quanti.
С развитием нашей крупной промышленности, с расширением её размаха,
представители её, в силу своих классовых интересов, становятся всё более и
более заинтересованными в сохранении существующего политического строя. По мере
роста нашей империалистической политики, растёт и консерватизм нашей
промышленной буржуазии. Наши «аграрии», правда, недовольны; они будируют в
земствах, будируют в печати. Их верный бард. Шарапов, строчит один донос за
другим на всемогущего Витте. Министерство внутренних дел, совершенно устранённое
от дальневосточного лакомого пирога, в лице Горемыкина делается «либеральным»,
оно начинает покровительствовать Шарапову, «сельскохозяйственным обществам»,
местному самоуправлению и становится на сторону земства против бюрократии.
Между Витте и Горемыкиным завязывается «принципиальный»
спор. Спор этот, конечно, не представлял бы для нас никакого интереса, если бы
за этими высшими представителями власти не стояли вполне реальные силы, друг у
друга оспаривающие фактическую власть. Как бы ни отнеслись наши «радикальные
круги» к случайно попавшей в их руки и ими опубликованной конфиденциальной
записке Витте, «Самодержавие и земство», но можно считать несомненным, что как
Витте, так и Горемыкин одинаково точно отражали действительные интересы двух
господствующих и оспаривающих друг у друга господство классов. Обычная
терминология «либерал» и «реакционер» менее всего подходит к этому спору. Точка
зрения Горемыкина сводилась к тому, «что основной, действительной силой всякого
государства, какова бы ни была его форма, есть развитая и окрепшая в
самодеятельности личность, и что выработать в народе способность к
самоустройству и самоопределению может только привычка к самоуправлению,
развитие же бюрократии и правительственной опеки создаёт лишь безличные и
бессвязные толпы населения, людскую пыль?»[4].
Неправда ли, это звучит «либерально», и под этим подписался
бы любой радикальный земец. Но не менее «либерально» звучат и слова Витте: «Господство
закона и права, свобода самодеятельности и вытекающая из этого источника
самодеятельность общества в её разнообразных применениях и направлениях — всё
это может быть задачей государства при всякой форме его правления и
управления... Каковы же те общие условия, какие необходимы для достижения такой
задачи. Первое условие отрицательного свойства: без серьёзных к тому, поводов,
государство не должно вооружать себя ни правом производить аресты, ни
учреждением исключительных судов, ни стеснением свободы передвижения, а также
свободы труда, совести и мысли»[5].
Самодержавие должно сохраниться — в этом согласны оба
министерства, но как упрочить его существование? — Самодержавие должно
опираться на организованную в местное самоуправление земщину, — говорит
Горемыкин, — Нет, возражает Витте, принцип «самоуправления» в корне
противоречит идее самодержавия. Аппетит приходит во время еды: занятые «местными
делами» всесословные земства неизбежно будут стремиться пустить корни в стране,
войти в более тесную связь с крестьянским самоуправлением, объединить свою
деятельность и принять участие в деятельности законодательной; поставлен был
даже вопрос о центральном общеземском органе — земском соборе, поставлен был не
умышленно, не в вид оппозиции правительству, а в полной уверенности, что такое
последовательное развитие земской деятельности входит в его виды и намерения»[6].
В результате «правительство (бюрократия) не доверяет земству, земство — правительству.
Земство весьма естественно желает оказать влияние на деятельность
законодательную, которая так тесно связана с деятельностью местной.
Правительство видит в этом поползновение на свои прерогативы. Правительство
желает осуществить на местах то или другое мероприятие, земство усматривает
посягательство на свои права, на свою самостоятельность. Правительство видит
предвзятую мысль и отказывает. Правительство даёт распоряжения, земство становится
ему в оппозицию (скрытую или открытую). Вслед за оппозицией и взаимным
недовольством являются репрессивные меры, стеснения, регламентации земской
деятельности, ограничение земской компетенции, усиление правительственной опеки
с одной стороны — охлаждение к земскому делу, отказ от участия в нём лучших
людей и, как неизбежное следствие, его полный упадок»[7].
Горемыкин согласен, что «конституционным стремлениям» не
должно быть места в земствах, но для этого достаточно усилить тенденцию,
положенную в основу земской «реформы» 1890 г., т. е. усилить их «сословный
характер и регламентацию их деятельности правительством».
П. Струве, издавший эту записку Витте, в своём
предисловии к ней пишет: «Мы ценим произведение г. Витте не только за его
правду о самодержавии, но также и как драгоценный аттестат, выданный земству
самой бюрократией. Этот аттестат служит превосходным ответом всем тем, кто по
недостатку политического образования или по увлечению
революционной фразой не желал и не желает видеть крупного политического
значения русского земства и его легальной культурной деятельности»[8].
Но наряду с цинизмом, с которым Витте раскрывает опасность
для самодержавия со стороны земства, он, по мнению автора предисловия,
прибегает и к лицемерию. «Обращаем внимание читателя на стр. 194–196, — пишет
он, в предисловии, — где товарищ по министерству гг. Победоносцева,
Муравьева, Боголепова и Сипягина, статс-секретарь Витте объявляет себя
сторонником «господства закона и права», «свободы и самодеятельности личности и
вытекающей из неё самодеятельности общества», где он говорит против «произвольных
арестов», против «учреждения исключительных судов», против «стеснения свободы
передвижения, а также свободы совести и мысли[9]...
Если земское самоуправление по положениям 1864 и 1890 годов есть исторический
зародыш русской конституции, то вы, предлагая упразднить этот зародыш русской
конституции, проектируете взамен его дать России огромный кусок вполне готовой
конституции. К сожалению, мы знаем, что вы ничего не хотите дать, что в ваших
руках ничего нет, что вы только швыряетесь громкими и пустыми, воистину
лицемерными словами в министра внутренних дел, который произвёл бы целую мирную
революцию в России, если б задумал всерьёз осуществить хоть одну десятую
пышной предлагаемой вами политической программы»[10].
Я нарочно уклонился в сторону от непосредственной темы и
обратил внимание читателей на приведённую записку, потому что по этой записке и
по предисловию к ней мы лучше всего можем определить политическую физиономию
русского «общества» накануне XX столетия. Сама записка, как я уже говорил,
трактует вопрос о земстве с точки зрения двух господствующих классов. Автор же
предисловия выдвигает на сцену представителей тех, «кто увлекается
революционной фразой», и тех, кто революционной фразой не увлекается, а по
достоинству оценивает «политическое значение русского земства и его легальной
деятельности».
Заранее предвидя упрёк в лицемерии, Витте пишет: «финансовое
ведомство всегда прислушивалось к общественному мнению и к заявлениям представителей
тех или других специальных интересов, всегда стремилось к тому, чтобы общество
принимало живое участие в деятельности правительства и, как в разработке
законопроектов в центральных учреждениях, так и в исполнительной деятельности
местных органов, всегда старалось привлекать представителей общества к
совместной работе со своими чиновниками»[11].
И Витте прав. Вспомним, например, издание фабричного закона
1897 г., в котором представители «общества» принимали самое горячее
участие. Точка зрения Витте и того класса, идеологом которого он являлся в
данной записке, сводится к следующему. Самодержавный произвол вреден, но
самодержавная централизация власти полезна и необходима. Точка зрения
Горемыкина: бюрократическая централизация препятствует самодеятельности
личности и создаёт вместо общества — людскую пыль. «Общество должно быть
организовано в земское самоуправление, деятельность которого должна быть строго
регламентирована, сами земства, поставленные в узко сословные рамки, должны
получить частичку децентрализованной власти и войти в общий механизм всей
государственной машины». Ни Витте, ни Горемыкин не пытаются скрыть, что под
именем «общества» они понимают вполне определённые величины, что это понятие у
них далеко не совпадает с понятием «народ». С цинизмом, возможным лишь в «конфиденциальных
записках», оба сановника считают совершенно излишним прикрывать наготу чисто
классовых интересов.
Могла ли крупная промышленная буржуазия доверить земству
защиту своих интересов? Нет, не могла, потому что в земстве господствовал
крупный землевладелец, интересы которого далеко не совпадали с её собственными
интересами. Могли ли представители крупного капитала желать дальнейшего
развития земской самодеятельности? Поскольку дело касалось поднятия общего
культурного уровня населения — распространения грамотности, заботы о народном
здравии, об улучшении дорог — крупный капитал был в этом кровно заинтересован;
что же касается дальнейшего развития земской самодеятельности, то оно неизбежно
должно было привести к ограничению самодержавия и ограничению именно земством, т. е. представителями
землевладельческого класса. А этому промышленный капитал сочувствовать уже не
мог. Только при самодержавии он мог, не боясь конкуренции других классов,
влиять на законодательство в том духе, как это ему нужно, и пользоваться теми
свободами, которые ему необходимы, имея в то же время гарантию, что право на
эти свободы не будет разделять с ним рабочий класс.
Малейшие попытки создать писаное,
закреплённое законом ограничение самодержавия, т. е. конституцию, — хотя
бы даже с резко выраженным классовым характером, — должны повлечь за собой
расширение прав угнетённых классов, а это никоим образом нежелательно. Иметь
все нужные буржуазные свободы, пользоваться своей материальной силой для влияния
на законодательство, иметь в своём распоряжении весь самодержавный аппарат для
борьбы с рабочими и все могучие внешние силы самодержавия для завоевания «внутреннего» рынка (единственно
возможной для русского капиталиста формы борьбы на всемирном рынке) — вот что
означало для крупного капиталиста и его идеолога Витте сохранение самодержавия.
Только в узко-сословном земстве могут проявить
землевладельцы своё влияние. Только земство, как ходатай «всенародных нужд»,
может служить противовесом алчным аппетитам капиталистов. Только под видом этих
«всенародных нужд» могут аграрии проводить свои классовые интересы, бороться,
например, против увлечения колониальной политикой или постройками таких дорог,
как сибирская, которые создают им конкурентов по продаже сырья, какими стали
теперь сибирские крестьяне. Отнимите у земства всю его самостоятельность,
ограничьте и контролируйте его «культурную» деятельность, превратите его по
существу в бюрократическое учреждение, но сохраните за ним право «ходатайства»,
право говорить от имени всего населения, выражать его желания, сохраните «компетенцию»
земства, хотя бы и лишённого власти.
Витте указывает на то, что фактически землевладельцы очень
мало интересуются делами земства, и что вся культурная деятельность его давно
перешла в руки «третьего элемента», земских наёмников. Кто же этот «третий
элемент»? Это именно и есть те «не увлекающиеся революционной фразой» люди, к
которым апеллирует автор предисловия. Это та самая «интеллигенция», «разночинная»
и «буржуазная» в одно и то же время, к которой апеллировала и группа «Освобождение
Труда». Это те кроты, которые своей культурнической деятельностью медленно
подтачивали «основы самодержавия».
Эта интеллигенция «третьего элемента» видит, что наряду с её
работой началась другая. «Не надо, — говорит представитель её, автор
предисловия Р. Н. С. (П. Б. Струве), — обманываться
молчанием легальной печати и самого правительства, упускать из виду, что
современное рабочее движение несравненно шире распространено и гораздо глубже проникает
в рабочий народ, чем социалистическое «хождение в народ» 1870‑х годов, и что на
его почве поэтому может и должно вырасти и чисто политическое движение, гораздо
более устойчивое, чем геройское
народовольчество конца 1870‑х и начала 1880‑х годов. Формы этого движения мы не
берёмся предсказать, но в том, что оно явится, в этом мы убеждены»[12].
И Струве обращается к «обществу»: Смотрите, как бы вы вместе
с нами не остались за флагом. «Если правительство пойдёт по пути, указываемому
г. Витте, и упразднит земство, то оно отнимет у общества главнейшее
поприще постепенного и легального совершенствования русских общественных и
государственных порядков и перенесёт центр тяжести общественной
самодеятельности на почву нелегальную»[13],
т. е., другими словами, передаст решение вопроса из рук земцев в руки
рабочего класса. Теперешнее правительство с ним справиться не может. «Для
социал-демократического движения характерно то, что оно, имея готовую и
чрезвычайно широкую теорию, на практике начинает с мелких местных нецентрализованных
организаций и попыток, которые постепенно органическим путём растут и
централизуются, не теряя своего местного характера, а, наоборот, всё глубже и
прочнее проникая в местную почву... Против такого постепенного и органического
роста рабочего движения и социал-демократии в России правительству нет смысла
выступить сразу с драконовскими мероприятиями. Когда же движение вырастет во
внушительную политическую силу и начнёт выступать с соответствующими такой
политической силе приёмами, драконовские мероприятия придут слишком поздно...
Только в таком случае дело не дойдёт до конечной и кровавой борьбы
революционной России с самодержавным бюрократическим режимом, если среди власть
имущих окажутся лица, у которых найдётся мужество смириться перед историей и
смирить перед ней верховное правительство»[14].
Нельзя было изобразить рельефнее действительное настроение «третьего
элемента». Да, реформы необходимы, необходимо ограничение самодержавия, но это
должно быть сделано «нами», «обществом», а не народом, не рабочими, не при
помощи революции. Они «люди, давшие Аннибалову клятву борьбы с самодержавием»[15],
страсть как боятся пролетарской кровавой революции, но они не прочь припугнуть
ею и «власть имущих», и своих союзников дворян-землевладельцев и тем заставить
последних слиться с ними в одну сплочённую оппозицию против бюрократизма и опричнины
«При наличности яркого политического движения, — а создать таковое задача всё
более и более консолидирующейся в России социал-демократической партии, — хоть
сколько-нибудь организованная либеральная оппозиция может сыграть крупную роль;
умеренные партии при умелой тактике
выигрывают от обостряющейся борьбы между крайними общественными элементами,
каковыми в данном случае явятся, с одной стороны, самодержавная бюрократия, а с
другой — революционная социал-демократия»[16]
(курсив мой М. Л.).
Как мы видим, «влияние времени» не пропало даром для русской
буржуазной интеллигенции. Она решительно сбрасывает с себя «революционный» и «социалистический»
мундир, в котором она щеголяла в 1870‑ые и 1880‑ые гг. Не находя поддержки
у промышленного капитала, благодаря тому, что «в такой стране, как Россия,
промышленные предприниматели положительно даже заинтересованы в господстве
бюрократии, от которой они могут добиваться гораздо больших уступок, чем от
народного представительства, действующего под контролем свободного
общественного мнения и вынужденного на каждом шагу считаться с потребительскими
интересами» — она, т. е. эта интеллигенция, всецело бросается в объятия
борющихся за своё господство
аграриев, принимая их недовольство влиянием на самодержавие промышленных кругов
за довольство всем политическим строем вообще. И вот совместно с ними она
приступает к организации «либеральной» оппозиции, которая, борясь направо и
налево, должна выполнить Аннибалову клятву борьбы с самодержавием и добиться «права
и властного всероссийского земства».
Таково было настроение верхов нашего общества к концу 1890‑х
годов, к тому времени, когда наши легальные марксисты и нелегальные экономисты употребляли
все усилия, чтобы свернуть наше рабочее движение с самостоятельного
революционного пути. Настроение среди рабочих могло только благоприятствовать
их усилиям. И в самом деле, за период промышленного расцвета 1894–1898 гг.
нашим рабочим удалось пройти тот путь, на который их западноевропейские
товарищи потратили десятилетия. Нигде в другой стране рабочим не удавалось в
такой короткий промежуток отвоевать себе столько уступок, добиться столь
радикального изменения всего строя фабрично-заводской жизни.
В течение каких-нибудь трёх-четырёх лет русским рабочим путём стачечной борьбы удалось
превратить чисто патриархальные отношения
между предпринимателями и ими в отношения, продиктованные
победоносными стачками. Всё это не могло не отразиться на психологии наших
рабочих. Пропаганда экономистов о «чисто рабочем движении», освобождённом от
всякой «интеллигентской» революционности, находит среди них всё больше и больше
адептов. И те самые «интеллигенты», которые братски обнимаются с
предводительствуемой Горемыкиным и Шараповым дворянско-земской оппозицией,
хвалят и одобряют верный путь, по которому намереваются вести рабочих новые «социал-демократы».
«Социал-демократические агитаторы и пропагандисты в рабочей среде, — говорит
автор предисловия, — отчасти уже выходящие из этой самой среды, идут в неё с практическими и обдуманными
предложениями и приёмами, основанными на действительном знакомстве с бытом
рабочих... Типично в этом отношении
социал-демократическое движение среди еврейских рабочих в России»[17],
т. е. как раз то движение, которое, как мы видели из «Поворотного пункта в
истории еврейского рабочего движения», дальше всего ушло от социал-демократии.
[1]
Бернштейн. «Исторический материализм».
[2]
Всего на эту статью за десятилетие истрачено 1 564 млн. руб.
[3]
Л. Клейнборт. «Русский империализм в Азии». С.‑П.Б., 1906 г.
[4]
«Самодержавие и земство». Stuttgart. 1901 г., стр. 194.
[5]
Самодержавие и земство. 1901 г., стр. 196.
[6]
Самодержавие и земство. 1901 г., стр. 199.
[7]
Самодержавие и земство. 1901 г., стр. 198.
[8]
Самодержавие и земство. Предисловие стр. IX и X. Курсив мой. М. Л.
[9]
Самодержавие и земство. Предисловие стр. IX и X. Предисловие стр. XII.
[11]
«Самодержавие и земство», стр. 15–16.
[12]
«Самодержавие и земство», стр. XXXIX.
[13]
«Самодержавие и земство», стр. XXXI.
[14]
«Самодержавие и земство», стр. XL–XLI.
[15]
«Самодержавие и земство», стр. XLIV.
[16]
«Самодержавие и земство», стр. XXXIX. Курсив мой. М. Л.
Комментариев нет:
Отправить комментарий